Необъективность - [60]

Лес пошёл под гору вправо, и там, внизу, была тоже долина, но почти скрытая в тёмном. Он понял, что там посёлок — хоть из-за сумерек уже не видный, не превратившийся в россыпь огней — только местами, как через туман, внизу светлели какие-то точки. Дорога падала в ночь, и даже двигатель стих — они погружались, как будто подводная лодка.

Вскоре обрывки заборов и стен, выступая под фары, тихо глядели, что едет. Улица — только сараи и срубы, и в полисадничках свет занавесок. Он спрыгнул под черноту к подслеповато мигающим звёздам и прошёл ряд притаившихся серых акаций к лаю собак, наедине с очень бледной луной, полуукрытой сверкающей дымкой. Гостиничка была бараком, по окна вросшим вниз в землю. Калитка, нечеловечески скрипнув, впустила его в темноту заросшего чертополохом двора, где от него отскочил большой чёрный козёл и убежал, скрылся в заросль черёмух, и вскоре там затряслось, видимо он обдирал снизу листья. Он низко нагнулся, входя за тяжёлую дверь, и подал женщине паспорт — пока она оформляла его, смотрел на лампу вверху, которая, если вертеть головой, то шевелила лучами, или вдоль ног прямо на пол. Из краника бака, стоявшего на табуретке, кипячёная вода капала в серую тряпку. Администратор вписала его и провела к двери по коридору.

— Вот, у окна занимайте. У нас тут лампочка перегорела. — И он шагнул в темноту — и окна были малы, и ещё в них упирались, смотрели вовнутрь чёрные ветви черёмух.

— Нет, света нету. — Голос шёл справа. Ни что не шевельнулось, и он шагнул на серый свет от окна, но тут наткнулся на стол, и пока его ощупывал и обходил, смог разглядеть свою койку. Едва он сел, где-то вверху уползли облака, лунные блики, смешавшись с тенями ветвей, упали на пол, легли на колено, как шевелящийся пластырь, свет облепил ему полтела. С другой стороны, где эти блики обрезал край крыши, часть от него отсекли, она растаяла в тени. Он разглядел теперь стол и блестящий графин со стаканом, и сбоку спинку кровати. — Сегодня обещали заморозки, а у них даже вторые рамы ещё не вставлены. Там в углу дрова, я уже растопил. Подкинь ещё, когда будешь ложиться. — И только тут до него в самом деле дошло, что в углу был бледный отсвет, значит легко, только дверцу открыть, можно подставить теплу, излученью всё тело и выгнать стылость. Он шагнул в угол и приоткрыл дверцу — там, и действительно, всё задушил серый пепел, только местами светили горячие угли. Подложив мелких поленьев, он сидел, грелся и ждал, пока по ним поползут языки с жёлто-синей каймою. Вскоре в печи загудело. Он уходил в игры рыжего света на струях очень горячего угарного газа, быстро скользящих поверх, возможно и почерневших, поленьев, но раскалённых настолько, что и они теперь тоже светились. Куски от мумий деревьев сгорали. Газ шёл наверх, остывать в атмосфере, где из него опадут несгоревшие в огне частицы. Искры летели и вверх, и оседали вниз в зольник.

— Да, это есть, непонятное что-то в огне. Я вот тут вспомнил, лет пять мне было. В парадном скрипучая лестница, перила — широкие, шаткие, краска уже пообтёрлась, столбик перил отполирован руками. Окна высокие были. У нас в кухне печка была — чугунная вроде большого стола, четыре конфорки и кольца. На ней клеёнка лежала — на сгибах протёрлась. Готовили на электроплитке, конечно — она сверху стояла, а на стене, рядом с ней — облако высохших брызг — это сейчас кафель в кухнях. Вот, а в тот день, как сейчас, тоже не было света, и видно что-то пекли, да на дровах-то и лучше. Поели, и совсем стемнело. Ходики на стене чикают. А печь почти прогорела, и я пошёл дров добавить. Открыл дверцу, присел, угли светлые были, и по ним — будто волна пробегает. А кухня вся осветилась. Репродукция, помню, цветная была, что-то из Древнего Рима — она — пятно на стене, а от людей наверх тени уходят. Вокруг всё стало большим, но, как мираж, ненадёжным — в свете огня видно как-то объёмней. — Он взглянул на потолок, огонь, действительно, создал иное вниманье — там орангутангом навис чёрный контур посреди пляшущих пятен. Он уже устал сидеть на корточках. Закрыв её, он подпёр дверцу совком, и темнота вновь заняла помещенье, только чуть-чуть светилась узкая щелка над дверцей, да снизу из поддувала отблески падали на пол. При слабом свете луны он очень долго рассматривал время. Он лёг и, вместе со всем, как будто бы поплыл под гору. Попутчик-тень помолчал, но погремел коробком — из-за стола его не было видно, и громко чиркнула спичка. один молчал, другой не наблюдался. Он закурил и снова заговорил.

— И я себя жёг когда-то. Мы с женой расстались. А ведь всё было серьёзно. Письма я жёг. Печь — как и здесь, цилиндр чёрный. Май, не топили уже. Пачкой они ни за что горели. Сомну и брошу. Так по два шара зараз я и жёг, строчки в них переплелись, и из них с искрами хвост вытекает. Одно корёжиться станет, я от него поджигаю другое. И фотография одна была — мы с ней вдвоём на скамейке, оба с ней в светлом. Лица не в фокусе, оба смеёмся. Сжёг фотографию, но не сжёг память. Прошлое — тень, безусловно, но что поделать с тем, что за спиной — как ещё сжечь этот пепел?