Необъективность - [64]

Ожидая, пока чай заварится, я откинулся на белую дощатую стену — табурет подо мной был высоким и шатким. Я смотрел на неё и не мог не улыбнуться — я знал её сколько себя, тогда, ещё в моём детстве, её волосы, как два чёрных блестящих крыла, собирались в большую косу, она была бодрой и сильной — такой я её знал, и теперь мне казалось, что передо мной маскарад — не собранные в пучок седые короткие пряди, всего один зуб, и выражение лица — как у замученной животины. Нет, меня ей не провести — она подняла четверых старших в семье, и ещё нас — троих внуков. Весь этот мощный бревенчатый дом, до сих пор для меня ещё очень большой, землю вокруг — всё это она несла на себе много лет и ещё год назад, оставалась такой же неутомимой. Я просто не верил и лишь улыбался теперь, видя её исполнение старухи.

Очень долго, по-моему несколько лет, она ждала своей очереди в зубной кабинет на протезирование и вот дождалась — недавно ей вырвали все, остался всего один зуб, который при разговоре забавно блестел и выделялся, совсем как пустота во рту пацана, когда он вынул оттуда свой первый молочный. Она смешно шепелявила и страдала — воспоминание о боли было достаточно свежим.

Чайник уже замолчал, и стало так тихо, что стук часов в большой комнате проник сюда —это была тишина того чая, что намокал и, крася воду, ложился на дно в круглой маленькой темноте белого чайничка передо мною. Она тоже ждала, пока заварится чай и, немного сутулясь, сидела напротив у края стола — руки её, опущенные между колен, как в гамаке, лежали на переднике из сероватого материала. Глядя на полусогнутые бледные кисти, я вспомнил про деда — под конец жизни пальцы его не разгибались, и, если он показывал — «там», то было неясно, куда он показал — его палец был под прямым углом согнут.

Я был старшим среди её внуков, когда-то единственным, первым, и потому у нас были особые отношения. Во-первых, я чувствовал своё полное право во всём, а во-вторых — мы были на равных по сторонам от главенства взрослых.

Так и есть, она не стала и спрашивать, пошла «в сенки» за вишней. Слыша, как она, позвякивая баночками, ищет в буфете варенье, я разлил в чашки чай. Здесь, в одной тонкой рубашке, я ощущал себя точно, как в детстве — ни что не отделяло меня, я снова стал безусловно доверчив. Вслед за скрипом двери, держа перед собой баночку с вишней, она возвратилась на кухню….

Я и не ожидал, что когда-нибудь вспомню об этом. Мне было лет пять. Я возвратился к обеду, стоял во дворе под ярким солнцем на серых камнях, а она — выше меня, на крыльце, похоже она там стирала — на табурете был тазик с водой.

— Слушай, у тебя очень грязная шея, иди-ка сюда, я помою.

— Неа, не хочу, я в воскресенье мылся.

— В воскресенье, сегодня суббота, скажи ещё в прошлом году. На шее пыль лежит слоем. — Каким ещё слоем — я повёл головой — шея была совершенно нормальной. Я понял, шеею не обойдётся, будет мытьё головы, а этого мне уж никак не хотелось.

— Вот же грязнуля, ты посмотри на свою шею — черней паровозной трубы. — В её голосе было много насмешки. Разумеется, я не мог осмотреть свою шею, и вынужден был верить ей — может быть сверху виднее. Но меня уже поразила чудовищность утверждения.

— Чего-о ты.

— Как голенище, ты сапоги когда-нибудь видел? — воображение нарисовало мне этот сапог, свежесмазанный кремом и, что ещё хуже, трубу — она и вправду была очень грязной, что меня и доконало.

— Сама ты, как голенище! — Мой ответ прозвучал слишком глупо, и она засмеялась.

— Ну и как хочешь, ходи таким грязным. — Ещё три минуты назад, как и положено, мир был прекрасным, и, вдруг, проблема — шея моя теперь стала трубою. Весь день тогда я не разговаривал с нею, а на следующий, как я считал, я уехал — меня увезли, у родителей кончился отпуск. Оскорбление так и осталось несмытым. Целый год я считал, что порвал с нею, и это давало мне горькую гордость. Когда, год спустя, я снова приехал сюда, всё было просто забытым. Теперь же, когда она, переступая порог, появилась на кухне и улыбнулась тому, что видит меня, мне стало жалко тех дней, того солнца.

Мы сели пить чай. Я начал рассказывать ей о себе и о наших, а она изредка лишь кивала в ответ и, ещё реже, спрашивала — мы оба знали, что, и без того, я ей всё расскажу — это было почти законом. Я не был здесь год, зашёл, попав в город проездом, и теперь должен был наверстать — вобрать в себя всё и оставить себя так, чтобы снова хватило на годы. Вместе с ней меня слушали и все прошедшие дни, открыв рот, слушала печь, и, лёжа на пузе вверху, слушал меня полумрак на полатях, через дверь комнаты я отражался в трюмо, замутившемся, будто глаза у старухи. Всё было здесь рядом: щекастый облезлый будильник с жёлтой картонною мордой размеренно чикал в комнате на столе, счётчик изредка цыкал над дверью, и ряд тёмных пальто на стене — как рыбы или уставшие птицы, уцепившись ртом за крючки и уставившись в потолок, они тихо висели в пространстве воспоминаний о зимах.

Дом был на окраине города, стоял здесь сто лет, отсюда разъехалось много людей, и этот дом отдал в мир то, что дали все мы — все наши нервы и силы. Но теперь мир наступал, разросшись волнами кварталов, сметая такие, как этот, дома, пришёл сюда город — гигантский многоэтажник, подобно скале, уже через улицу, гордо вознёсся над домом. Туалет-скворечник стоял во дворе после сарая и яблонь, и раньше был очень укромным, но вот теперь я стеснялся и выйти туда — этот дом наблюдал за мной сотнями окон. Даже двор, небольшой огород, по сравненью с тем домом, стали и вправду «с почтовую марку». Уже много лет, когда я приезжаю сюда, я задаю ей вопрос — ну когда же снесут. Ну а сейчас, после того как за год в двух шагах появилась вот эта махина, ощущение скорого сноса, стало совсем очевидным. И, естественно, что когда я рассказал о себе, моим первым вопросом был этот — когда же.