Необъективность - [66]

— Бабушка, а как Коротковы? Старик меня не узнаёт, пьёт что ли?

— А ты здоровался с ним?

— Ну конечно.

— Хорошо, молодец. Знаешь, ведь как мало нам, старикам, нужно. У них Клава умерла, он уже два года один…. — Дым сигареты неохотно входил в светлый и радостный воздух, в этот день бабьего лета. При столкновении с дымом воздух вокруг, проявлявшийся им, казался мне мягким и вязким. Я вспоминал тётю Клаву — когда я был малышом, если меня здесь накажут, я бежал к ней — и там я тоже считался своим, меня понимали, шутили.

— Вот это да. Она ведь, кажется, не болела?

— Болела. Сейчас он не пьёт, а сначала пил крепко. Пропил всё в доме, швейную машину отдал за пять рублей у магазина.

— Сильно переживал?

— Наверное. — Она помолчала. — Она последний год парализованная лежала. И говорить не могла, только смотрит, бывало. А с ней надо сидеть — то воды ей подать, то пелёнку сменить — каково старику, он и запил. Я принесу ей поесть что-нибудь, а он тоже голодный — поест и попросит — «Дора, ты посиди, не могу это видеть, пойду пива выпью».

— Слушай, у них же много детей, что же и посидеть некому было?

— Много, но ведь все поразъехались, в городе только Шура осталась. Она приходила, сидела, уколы ей делала, но ведь ей и на работу надо, и семья у неё. Через день приходила, она же и с медсестрой договорилась, но ведь то вечером.

— Чёрт, ну и дела, а в больницу-то, почему же не положили?

— Не взяли в больницу — мест, говорят, нету. Старик уж просил, когда ему невмоготу это стало. Ты знаешь, он даже лечить её пробовал, сам где-то вычитал…. — Я с удивлением обернулся. Из двери тянуло прохладой, и я озяб, но не закрывал — меня тянул к себе воздух. — Знаешь, как, оказывается, паралич лечат — напугать нужно сильно, стресс называется, он где-то в журнале нашёл. Взял он топор и встал над нею — у неё слёзы. «Ну всё» — говорит — «Клава, не могу больше так, прости меня — или ты сейчас встанешь, или я зарублю». И сам тоже плачет. Поднял топор — думает, что сейчас она вылечится, а она не встала, а под себя сделала…. — Она улыбнулась, может быть, ожидая, что я опять засмеюсь, помолчала и поднялась, начала убирать со стола и, вдруг, обернувшись ко мне, добавила.

— Смех с нами, со стариками. — Я только и смог, что тоже качнуть головой — да уж, действительно смех, только какой-то могучий. Потянулась пауза, длинная, но тоже словно живая.

— Тут, когда построили дом, стала вода прибывать, полный погреб и подпол. Через день выбираю, вчерась двадцать вёдер достала — ничего не помогает. — Она перешла к другой теме. Грунтовые воды, поднявшись, залили все погреба и подвалы, и это стало бедствием улицы — начали гнить уже старые балки. На мой вопрос она только махнула рукой. — А что городские-то службы, мы — «частный сектор», и всё должны сами. Николай раз ходил — собрали со всех по тридцатке, мальчишка какой-то приехал, в колодец полазил — всё так и осталось. — Я и не знал, что на это ответить и опять молчал, глядя, как там, за дверью ветер колышет чуть-чуть порыжевшие листья.

Выпрямившись, без напряжения, стоя возле меня, она о чем-то думала, а я вспомнил такое, что, очень сильно сдержавшись, не смог не улыбнуться. Как-то лет пять назад мне она рассказала, как «к Федьке» ходила. Пришла она в облисполком — двери большие стеклянные сами открылись, ее напугали. Пол — полированный камень, идет — чуть не падает — скользко. милиционер с кобурой выскочил к ней из-за стойки — «Ты куда, бабка». А она — в старом пуховом платочке, пальтишко — древнее тоже, чувствует, в этом — не пустят, но говорит — «Да я к Федьке…». Милиционер и ответить не может — почти задохнулся. — «К какому еще, на фиг, Федьке…, иди бабушка, ты заблудилась». «Нет» — она отвечает — «Он должен быть где-то здесь…». — и называет фамилию зам. председателя. Милиционер сразу стал очень вежлив — и проводил до дверей кабинета. А «Федька» — ее племянник. А что пальто и платок на ней были стары — так ведь зато они мягки и теплы. Не раз ей пытались дарить что-нибудь посовременней, новое, но не удобно ей в них — как быть в приталенном светлом пальто, скажем, на огороде? Полежат вещи годик в шкафу, она их обратно кому-то из нас и подарит.

Наш разговор был, как сон — ни какой связи, обрывки. Я докурил, поёжился и прикрыл дверь — всё же обманчиво бабье лето. Она вытерла со стола, и в кухне теперь был порядок, лишь стук часов был единственным, что нарушало прозрачность. Я смотрю и думаю. Только одно я не вполне принимал в ней когда-то — у неё все были правы. Я приезжаю и жалуюсь, скажем, на мать — она кивает, меня понимая; мать идёт к ней тоже с жалобой в том же вопросе уже на меня — она и с нею согласна. Что это было — такой конформизм или её толерантность — мне теперь как-то неважно. А, может быть, это есть отрешённость, или слиянье с миром…. Опёршись спиной о косяк, я молчал — мне уже нужно было идти, а я не мог сказать ей об этом. Я не мог представить, как жил и как буду жить вне этого старого дома.

— Бабушка, мне пора, через двадцать минут мой автобус. — Она меня поняла, кивнула и быстро вытерла руки.

— Да, да, давай собирайся тогда, я тоже, старая — только бы поговорить. Сейчас я достану огурчики и помидоры, ты любишь. — Она наклонилась к столу и начала доставать из него трёхлитровые банки, и с каждой, я ощутил, глаза мои открывались всё шире.