Необъективность - [67]

— Перестань, перестань, говорю. — У меня сумка — видишь, сюда и пол-литра не влезет. — Она осмотрела её.

— А я тебе сетку дам. — В руке её, как по волшебству оказалась авоська, для товарности она даже встряхнула её и разгладила ладонью.

— Бабушка, всё у них есть, а мне — не таскать же с собою! — мне было жалко её, но везти банки я уж никак не хотел, и, лучше, пусть ей остаётся. Она задумалась, вышла и через минуту вернулась с вишнёвым вареньем.

— У меня, видишь, баночка — крышка завёртывается, я ещё обвяжу. В руках у неё вдруг возник полиэтиленовый пакет и кусочек верёвки.

— Нет, нет, не надо. — Мне было грустно, я знал, что вряд ли заеду сюда на обратном пути, но сказал. — Я, может быть, заскочу, когда поеду обратно. — Она печально сказала.

— Ну хорошо, если меня дома не будет, ты знаешь, где ключ. Банка здесь будет, в столе. — Я уже одел пиджак и вставил ноги в ботинки.

— Ну всё, хорошо бабушка, я побежал. Счастливо. Только ты не болей. — Она в ответ лишь кивала. — Я взял сумку и вышел, но во дворе, от ворот, обернулся — она шла за мною. Я звякнул щеколдой, с улицы залетел шум тополей и лёгкий ветер. Я шёл по земляному тротуарчику, чуть рыжеватому из-за золы от печей, мимо блёкло-зелёных досок обшивки на доме и мимо белых, открытых, почти облупившихся ставень, а она сзади, возле ворот смотрела мне вслед — я ещё раз оглянулся. Возле ворот Коротковых скамеечка была пуста, и я представил себе, как там сейчас в этом доме старик, и нет даже вещей, ведь он всё продал.

От поворота я вновь обернулся — её уже не было видно. Я снова ушёл, вновь он уже только где-то, наш дом, …улица давнего, улица детства. Мысли мои перебивала ходьба и воспоминанья — эта дорога, как дом — я её тоже любил, и она тоже была чуть-чуть мною. Его не видно, но прошлое живо. Через пятнадцать минут я уехал.

…С тех пор прошло много лет — умерли многие, и в чём-то лучшие в те времена. Когда она уходила, ей было девяносто пять, помнила всю свою юность, помнила своих детей, внуков (меня в том числе) забывала — пока не напомнишь. Умерла в марте, когда было минус пятнадцать. Так как полжизни она разводила цветы, их на могиле её было много, кто и принёс — я не знаю, только они десять дней оставались живыми, и непонятно — должно так быть «или…».

11. Почти как автобус

Трамвай в два вагона, всё шёл и шёл, громыхал и подрагивал на стыках рельс, изламывался на поворотах. Он вообще-то спешил, но вот уже десять минут, лишь сидел и смотрел за окно, где, тоже качаясь, проплывали зелёные листья и ветви татарских клёнов. Вот чугунная ограда горсада уже позади, сейчас предпоследняя остановка. Он всё сидел в той же позе и ждал, когда трамвай вновь поедет…, пауза вдруг затянулась, вот и мотор замолчал, однако и тут ему не хотелось выходить из безразличья, он лишь внимательней начал смотреть за окно, за эту невозмутимую плоскость.

Там тоже ничто не шевелилось, если не считать двух-трёх пешеходов и бледные тени на светло-сером асфальте. Было забавно, сидеть среди улицы так на удобном сиденьи. Дальше за тротуаром и небольшой площадью был кинотеатр, но и там тоже было спокойно — у входа, кто-где, только несколько человек, да сама для себя выгорает на солнце афиша. Он задумался — как уже стар кинотеатр, эти тридцать лет с его постройки внесли в его облик какую-то тайну, как, может быть, и в него самого, причём даже лимонного цвета окраска стен вполне с ним сейчас совпадала. Что-то, волна беспокойства, прошла по вагону, и он к ней поднял лицо — да, так и есть, впереди зашипели, захлопнулись двери. Опять взвыл мотор, и, неожиданно резко, трамвай снова пошёл, выходя на привычную твердь вечной спешки. Кинотеатр, как растопыривший руки, боком, потёк, отступил, вот уже магазин с толпой за стеклянной стеною — здания, с детства воспринимаемые им, как часть вокзала. Он было поднялся, но, на мгновение позже, мужик, что был впереди и две женщины, обгоняя его, быстро двинулись к двери. Трамвай сходу, не замедляясь, вышел на круг, но он успел ухватиться и вот, вися на руках, пару секунд наблюдал, как они мечутся, чтоб удержаться.

Все двери разом открылись. Он снова замешкался, не зная, к какой ему лучше идти, а выйдя — совсем потерялся — весь объём площади падал теперь на него, голубоватое небо словно бы и растворило всё тело. Сошедшие были уже далеко, и трамвай тоже ушёл, а он нашёл взглядом часы на фасаде вокзала — ещё семь минут, он успеет. День был тёплым. На ходу снимая пиджак и поднимая его на плечо, чувствуя, как дышит грудь, он быстро шёл через площадь. Недальний свист поездов, шорох колёс такси, припавших грудью к асфальту, стон троллейбуса, набиравшего ход, голоса и шаги — вызвали в нём снова чувство свободы.

Масса людей на крыльце возле двери густела, глаза уже не успевали отмечать головы, плечи. Под гул включившегося наверху громкоговорителя, нажимая плечом, он протиснулся через толпу, дышащую, шаркающую и глядящую во все стороны сразу. Дверь, вероятно уже позабывшая за день, что значит закрыться, словно бы задыхалась, глотая. В вокзале, в сравнении с площадью, было полутемно. Нужно успеть — он взглянул на часы. Лезущая сама на себя людская стена возле касс на миг испугала его, но он не остановился. «Разрешите. Уже отправляется» — (дай же пройти, чёрт тебя побери) — он уже сам был готов уступить себе место, когда вдруг кто-то не понял и не шелохнулся — в нём уже выросла ярость — вот рука с деньгами вошла в окошечко кассы. — «До Сатки. Один билет…». «Да нет же давно ничего….» — очередь медленно зашелестела, но уже — «Тася, есть что-то до Сатки?» — донеслось через стекло.