Необъективность - [63]

Лето, раннее утро, во дворе никого, только острая посленочная прохлада. Было б совсем светло тем редким утренним светом, если б не бледная дымка. В доме тихо, ставни наполовину прикрыты, и в комнатах мягкий и тёплый покой, воздух там, как вода где-то в летнем лесу — тихий, спокойный, прозрачный. Возможно, так из-за стен, неровно замазанных чьей-то живою рукой — они изменяют сам воздух, смешивают тишину с освещеньем.

Маленький мальчик медленно долго тянул на себя створку калитки — она была для него очень тяжёлой. С улицы, бывшей в сущности просто грунтовой дорогой между кустами сирени, и от тротуара была видна часть двора — сначала только лишь невысокий зелёный сарай, далее — клумбочка белых цветов, и, наконец, листва яблонь. Мальчик вышел на эту сторону створки, начал её закрывать — ручка была чересчур высоко для него, и он мог тянуть больше вниз, чем наружу. Но вот створка встала на место, ещё не решаясь её отпустить, он окинул всю её взглядом, разжал руку и едва не упал, ноги всё ещё видно старались тащить эту тяжесть. Он глянул на дом, на зелёные стены, на полуприкрытые белые ставни, и на молочную белую тюль между ними. В ногах и руках всё ещё оставалась усталость, и он просто ждал, пока она отойдёт, глядя на всё очень спокойно, без любопытства, хотя, пожалуй, что для него всё это — встать раньше всех и куда-то пойти одному — было уже приключеньем.

Солнце висело над крышею ближнего дома, всё было ярко освещено, и только внизу, возле ног там, где падала тень, было полутемно и прохладно. Слепяще-белый солнечный свет упирался в него, грел лицо и открытые руки….

Что-то подобное я писал в детстве, и сейчас, может быть, что я снова уснул, может быть, вспомнил. Наконец я окончательно открываю глаза, вижу — на противоположной стене, от той, у которой я сплю, ковёр, а на него нависает картина, сейчас они полускрыты в этой меняющей цвет полутьме, и под ними — кровать, на которой белеет подушка. Я совершенно проснулся, однако покой не оставил меня, я лежу, не хочу будить дом и это утро. Где-то вверху за головой старые настенные часы тихо живут, отмеряют ритм крови. Напротив них у меня за ногами — трюмо отражает кому-то в другой тихий мир эту комнату перед собою. Зеркало это давно пожелтело и кое-где облупилось, словно взяло и запомнило всё, что ему пришлось видеть, покрылось темною плёнкой, но сейчас, в темноте, кажется, что оно снова стало прозрачным. За окном слабые звуки машин и листвы, но сюда они входят притихнув. Рядом кухня и, если открыть эту дверь, то она заскрипит, как уже тысячи раз перед этим, если выйти туда, ослепит яркий свет, и видны будут клумбы цветов под окошком. Бабушка там, я уже не имитирую сон, только лишь без движенья лежу, слушая через закрытую дверь её шаги, стук посуды, вздох очень тяжёлой входной открываемой двери.

Одевшись, заправив постель, я, словно бы ещё что-то забыв, стою перед трюмо, глядя на то, что на нём, на накрахмаленной белой салфетке — вещи знакомые с детства, только теперь они словно не так материальны и слишком хрупко-серьёзны. Пудреница из розоватого мягкого камня — я её помню — прожилки и желтоватая глубина, а внутри — странный запах от пудры — кому сейчас это нужно, и ведь, наверное, там даже ватка лежит — с ямками от чьих-то пальцев. Ножницы, нитки — обычный хлам, я поднял лицо, гляжу в тёмное зеркало перед собой, поверх этих предметов — возможно, теперь я и есть тот чужой, который, как мне раньше, в детстве, казалось, это когда-то увидит. Я отхожу — фанерный шкаф в полутёмном углу у окна, стол с живым пятном света на нём, у двери — телевизор. Она видимо давно услышала то, что я встал, через дверь с кухни донёсся бабушкин голос.

— Иди есть, всё готово. — Дверь приоткрылась, впустив бледный свет. — Иди. — Она глядит на меня. — Я достала варенье. — Я повернулся, смотрю — она в узком проёме двери, спокойная, как и всегда, и, как всегда — на плече полотенце. Вот её уже нет, только видны через дверь свет, стол и чашки.

— Да, да иду. — Говорю я, зная, что это неправда. Я стою среди комнаты и ощущаю себя тоже очень спокойно, смотрю, но чего-то не вижу. Бабушка, хоть и не очень стара, что-то делает рядом на кухне, но мне даже не совестно, что я погружён сейчас в праздность. Мой пиджак в полосе света, брошенный на спинку кресла, выглядит здесь посторонним, и вот за него мне в самом деле неловко. Я уже осмотрел всё, словно в надежде хоть краем зренья увидеть что-нибудь, тень того, что забыл или то, что не знаю…

Она положила в тарелку последний блин, и, убрав сковородку в пустую духовку, присела. Я был чуть-чуть недоволен — опять наверху лежит самый горячий. Но, так же автоматически, я потянулся за ним, ещё золотисто-подсушенным сверху, и, сложив, окунул в малиновое варенье, стоящее передо мной в маленькой вазе-розетке.

— Сейчас чай закипит. Будешь чай? — Спросила она, прислушиваясь к чайнику, засвистевшему на керогазе. Я взял следующий блин, на этот раз маслянистый с обеих сторон, и, складывая его, понял — довольно, пусть будет последним. В чае не было необходимости, но я знал, что у неё должно быть варенье из вишни, и, с полным ртом, смог только буркнуть — «Угу» —чайник уже затихал, и из носика шёл первый пар — тем более, ждать не придётся.