Необъективность - [43]

— Нет, ничего… — ну зачем ей развитие темы, вон, даже брат без команды уходит мыть руки. Первая моя мысль — она спросил про Тот момент, а я и для себя ещё не прочитал те шумы, что были утром в подъезде.

— А как ты узнала? — Она, кажется, не поняла, что я задал вопрос уже совершенно включённо. Это понял отец, он приподнял брови и глядит на меня с удивлением.

— Возле подъезда, когда шла с работы, там Женя и Галя. — Понятно, Женя и Галя — другие наши соседки, и теперь я вполне представляю себе, как они там стоят, ожидая знакомых. Я уже хочу рассказать то, что видел и слышал, но она вдруг садится за стол, и я лью молоко в её синюю чашку, а она уже вновь говорит — а я не хочу — хватит, довольно… Но она говорит теперь не для меня, она смотрит уже на отца.

— Какой ужас, ты знаешь, как это случилось… — Он, конечно, не знает и вновь поднимает глаза. Зачем ему это, но я молчу — он ждёт, и я не протестую. Кот по привычке взобрался на шкафчик под потолок и сел там, около самовара, как кукла, он даже не шевелится, глядит на нас сверху и ждёт, что его там окликнут. На кухню опять входит брат. Все ждут, что она заговорит, лицо её стало серьёзным. Брат, оглядев стол, достаёт из холодильника что-то своё, пауза всё же была так мала, и она вновь продолжает, и снова ко мне.

— Час назад ты был дома? — В ответ я киваю. — Он повесился в подвале, и она не могла его снять, он был ещё жив, а она бегала по подъезду — искала мужчину помочь, никого не нашла, она не знала, что ты приехал. — Бах, кажется, я виноват, я понимаю, в чём-то это есть так, ведь я что-то слышал.

— Но а что? — Это брат пожимает плечами. — Могла перерезать верёвку. — Остриё разговора уже не направлено на меня, сейчас его нет вообще, даже того, что похоже на мячик. Брат садится к столу, а она отвечает.

— Он не на верёвке, на проволоке, и, когда она хотела её открутить, он стал её пинать, и она испугалась. — Мрак! Как могло быть такое? Его можно было спасти? Вопросы кружатся во мне. Они не глядят на меня, я стою у плиты, и меня тихо берёт торможенье.

— Побежала на улицу — нет никого, и она — в соседний дом, там живёт Клава из ЖКО, ты её знаешь. — Это она обратилась к отцу, он ей спокойно кивает. — Прибежали, он ещё жив, очнулся и пнул теперь Клаву. — Господи, триллер какой-то!

— Потом они уже вместе бегали за мужиком в ЖКО, на другой конец квартала. Пока нашли и вернулись, он уже больше не дышит. Вызвали скорую, но когда она будет… — Бред, я даже чувствую облегченье, что всё, наконец, завершилось. Но тут же приходит тоска — это же невозможно, что б было такое. Я словно вижу его фигуру, он смотрит на нас, стоит к нам полубоком, всё более удаляясь. Мне душно, и я иду к окну — Серость наледи на стекле стала глубокой и манит. Но я обернулся.

— Как же могло это быть, сколько же всё продолжалось? — Вопрос, разумеется, глупый, но нужно за что-то цепляться.

— Не знаю, наверное, долго. — Глаза у неё потемнели. И я отступаю — что там было внутри, действительно, знать невозможно. Брат, упрямо берясь за еду, говорит, и хорошо, что говорит.

— Взяла бы кусачки или напильником бы перепилила. — Так начинается освобожденье, и мать, ухватившись за эту возможность, ему отвечает.

— Проволока была очень толстой, и он ведь не подпускал. — Я надеюсь уже, что разговор этим исчерпан, я тоже сажусь, но подаёт голос отец.

— А я-то думал — почему его нет на работе. Сменщик бегает, ищет. — Дело в том, что он, будучи пенсионером, всё же работал вахтёром и, видно, сегодня была его смена. Я ещё две минуты сижу, что-то беру на столе и опять режу хлеб, и жалею отца — значит, его это тоже коснулось. но надо есть, перерыв так не долог — я пододвигаю тарелку к нему, он опускает глаза и копает там вилкой. Я вижу — он даже не думает есть, но мать это уже обмануло — она тихо вздыхает и принимается за еду — хорошо, нужно жить дальше. Потом, торопясь, мы пьём чай. Отец включает приёмник, я открыл форточку — пусть и с улицы тоже доносится шум, чтобы рассеять то, что накопилось. Всё почти как обычно — светло, и отец читает газету, но брат молчалив, и, вообще, всё как-то слишком спокойно. Так проходит ещё десять минут, и изменить что-нибудь невозможно, но вот родители возле порога, вот за ними захлопнулась дверь, и слышны их шаги среди лестниц. Мы с братом остались вдвоём, он учит уроки, и я рад, что он занят. Я верю, что напряжение всё же пройдёт, ведь уже понемногу проходит….

В квартире опять я и кот, брат позвонил и ушёл, и в первый раз тишина этих комнат пугает. Я ещё даже не знаю, что тишина эта уже, в самом деле, другая. Делать что-либо я не хочу и просто хожу от одного окна до другого. Несколько раз я смотрю на термометр за окном, но что на нём — не запоминаю. Окно также в морозных узорах, однако, день во второй половине, и эти узоры теперь слишком серы, лишь иногда проблеснёт неимоверная плотная краска. До обеда всё развивалось снаружи, а теперь нужно справиться с тем, что внутри. Нет и трёх, отец возвратится к шести, и эти часы впереди напоминают мне омут. Комнаты кажутся мне чрезмерно большими. Я сажусь на диван и смотрю на золотистые стрелки настенных часов, на чёрный фон циферблата. И эти часы, хозяин времени здесь, медленно, но выручают меня — словно им всё равно и они могут вернуть мне минуты, забытые в прошлом. Вдруг, будто не было нескольких лет, я оказался в том времени, где всё ещё было логичным. Часы, как магнитофон, стоящий под ними — когда-то я, приезжая сюда, слушал те песни, чего больше не будет — тогда я тоже смотрел на циферблат. Тихо урчит холодильник на кухне, где-то спит кот, всё вокруг спит, ожидая хозяев, и дыхание этого сна вновь заливает всё зыбким покоем. Прошло полчаса, моё дыхание всё ещё сжато, но я уже оживаю. «Земля была безвидна, безвидна и пуста». — Это снова внизу у Андрея. — «Снег. Кружится, летает и тает…». — Из-за его ретро-песен, я вообще мало слышал. То, что было сегодня — теперь оно стало и прошлым. Я вновь иду ставить кофе, беру сигарету — пусть же и это будет как раньше — я хочу ухватиться, хочу и становлюсь собой прежним. Солнце вышло на эту сторону здания и почти растопило ледок на окне, я сижу за столом и курю — дым сигареты, делая незаметно почти весь свой путь, врывается в, также пока что невидимый, луч, освещается и наполняет его мутно-белым движеньем, клубится, и, в перетекающих струйках, я вижу далёкие ветви. И снова то странное чувство — всё изменилось, уже другой странный год — и я хочу обернуться, но не могу, время и память уходят, и у меня остаётся лишь тяжесть.