Необъективность - [45]

Я убежал в это воспоминание, нечто подобное было потом и со мною, но вот, стоило это понять, выплыл оттуда. Я и не знал, что, как в случае с этим котом, и мне придётся попробывать жизнь дяди Коли. Они молчат. Маленький город, я не могу долго терпеть этой его тишины, но и здесь в глубине всё серьёзно, здесь тоже есть волны. Потом чувство тьмы за стеной начало убывать. Пусть пока мрачно, отец пошутил.

— Вот так-то захватывать чужие сарайки. — А дело в том, что когда мы сюда переезжали, дядя Коля подменил свою стайку на нашу — она была больше. Спустя день и брат, он захотел что-то взять там, в подвале — вернувшись домой, произнёс.

— надо ж так стайки загадить. — А после и я, обратив вниманье на надпись и красную стрелку у двери подвала, войдя в квартиру, сказал.

— Да, не стоило писать у подвала «Убежище». — Но это было потом, а в этот вечер мы долго сидим, и я так же смотрю на отражение нас в полировке. Время идёт, и были мы — полуразмытые наши фигуры. Последним моим ощущением тогда было такое — здесь мы, я знаю, а там — отраженье, но что повсюду — точно, не то, что известно — наш мир и «мы» это ещё не вселенная, остров, как и сосед дядя Коля. Это была только первая и наименее странная смерть за короткое время — скоро родителей больше не будет. А может быть и в самом деле во всем виноват металлический шкафчик катодной защиты, перед этим поставленный возле подъезда, но, впрочем, что это меняет. Я снова стал ощущать, что пора уезжать, я не хочу, чтоб всё это кончалось, но ведь нельзя жить в картине.

Может быть только тогда я начинал понимать, что зло действительно есть, есть повсюду. Может быть просто подавлена совесть, может быть зверь — прагматизм единицы, бытовой корысти, скуки…, да вряд ли важны детали. Видимо мать и отец это тоже вполне понимали, но, как и я, не могли говорить — ведь человека уже не воротишь. Но то лицо, что я видел в двери, было действительно страшным.

…Мы сидим на диване, молчим, лишь эта комната освещена, вся остальная квартира темна и пустует. Темнота смотрит сюда через открытые двери, она прилипла снаружи к стеклу, расплющила нос об него, пытаясь взглянуть через наледь. Мы не движемся, и только кот на полу на желтоватом паласе, выспавшись за день, катается с боку на бок. За чёрным обсидианом блестящего ночного стекла наверху, смутно отражающим комнату, где-то есть голубоватые вспышки — искры от рудничных электровозов; будто рука, упирается в небо прожектор; тает пятно рыжеватого света — лампочка возле подъезда. Я смотрю в тёмную полировку и в её глубине, в отражении, вижу всю сцену — четверо в ряд, и над нами — окно, темнота, с блеском света от люстры, а по краям — словно звук, улетающий вверх, как две колонны, две шторы.

2. На странной планете

Вырубка была широкой — от тела горы и до перелесков равнины. Лес наверху был похож на забор тёмных елей. Тропа, пробежав перелесок, опять обходя поваленные деревья и их, будто руки, торчащие корни, медленно забирала всё выше, но и там было много лежащих в траве старых стволов, кругом — ямы и сучья — идти стало трудно. От жары не было сил смотреть вверх, а он всё равно чувствовал над собой бесконечное небо с ярким зрачком бледно-жёлтого солнца — голова ощущала почти твёрдое прикосновение света. Следующий перелесок уже давно был недалеко, но всё не приближался. Тропа вышла на ровный участок, и он смог перейти на автоматический шаг. Бежавшая рядом сухая трава, осыпавшая семенами штаны и ботинки, постепенно сменилась — возник нижний зелёный слой, и почти до плеча поднялись, споря своей высотою с простором, белёсые трубочки-стебли. Он всё же поднял лицо — если отсечь паутиной ресниц слишком яркое солнце, высота втягивала его бледно-прозрачным водоворотом. Когда они вновь вошли в лес, было самое душное время, и, хотя тело как бы смазалось потом, начала появляться усталость. Здесь, среди сосен, тоже всё было пропитано солнцем, но кое-где лежали и жидкие тени, глаз мог отдохнуть на мрачноватом спокойствии хвои. Сначала он лишь наслаждался, что солнце не жжёт больше шею, но вскоре почувствовал — воздух здесь просто расплавлен от зноя. И, наконец, их нашли оводы — то ниже, то вбок, серые и небольшие, они старались «присесть», и их прикосновенье к груди было на удивление мягким. Он отмахивался, но их ровный гул убеждал, что бесполезно. Однако больше всего он не хотел застёгивать рубаху.

По мере того, как они уходили от перевала, лес загнивал — всё меньше становились сосны и всё выше берёзы, осины с фисташково-пыльной корою. Теперь очень большие деревья качались повсюду, чуть просветлённые небом ветви сомкнулись вверху, в пустоте, создав ощущенье забытого дома. И только лишь изредка здесь внизу, по траве, пробегали светлые блики, кружились и исчезали, порой до белизны высветив землю. Тропа, обогнув очередное марево низких гниловатых осин, пошла вниз и налево и там упёрлась в кусты, он понял — здесь где-то ручей и ясно представил скруглённые камни на дне, среди прозрачной прохлады. Однако, земля там должна быть сырая — и, выбрав место на склоне, он сел напротив замершей рощи. Большая часть пути пройдена, можно не торопиться. Поджидая, пока подойдут остальные, он вытянул на тропу ноги. Притёршаяся к рюкзаку спина совсем разопрела, надо было ждать, пока ослабнет компресс тепла, не сносимого больше движеньем. Один за другим, из-за поворота, в нелепом движении ног, показался и весь их отряд. Вот они хотят сесть, вот уже все на земле — и не под листьями и не под солнцем, посреди очень просторного леса. Проступил слабый шорох ветвей. Ещё не нарушив их вписанности в тишину, первые движенья людей казались случайными и небольшими. Кто-то шумно зашевелился, он равнодушно взглянул на него, но тот уже замер, как все, глядя перед собой вниз по склону. Хотелось курить, но он медлил, ожидая, пока, хоть немного, отступит усталость.