Необъективность - [42]

На площадке, открыв дверь, я увидел, курили какие-то мужики — чем-то они были весьма недовольны. Соседняя дверь, рядом с нашей, была настежь открыта, и за ней, я заметил, на дверном проеме ближайшей комнаты, под током воздуха плавают занавески. Как будто в праздник, но слишком спокойно. Впрочем, каждый живёт в своём мире, и я, только раз оглянувшись, сбежал вниз по ступенькам. Вообще наша лестница очень тиха — может быть это грузчики, может шкаф привезли. Что-то слегка не вязалось, но я вытолкнул все размышленья — это не очень прилично. Когда я брал газеты, всё-таки мельком отметил — они столько бегали взад и вперёд, а их газеты не взяты. Но тут, за полукруглым оконцем подъезда проглянуло солнце и, осветив всё вокруг, убедило — конечно, и там тоже радость. когда я поднимался обратно, вновь, пришла мысль о соседях, дав в чём-то новое пониманье — они были по-своему забавны. Собственно, только он, дядя Коля, и был там забавен, но уже это давало им прелесть. Оба они, он с женой, — невысокого роста, плотненького телосложенья, он — улыбчив и добродушен, и было приятно порой его встретить. Жена его была сумрачной, то есть это теперь, когда они поссорились с матерью, а до того и она мне всегда улыбалась. Особенно раньше, когда она и в самом деле была в чём-то другой, её лицо казалось мне правильным и, может, даже красивым, но вот уже два года, оно сделалось слишком уж жёстким. Я не торопясь, поднимался, крутя перед собою газету. И, как раз в этот момент, когда я вошёл на площадку (мужики там всё также стояли) из проёма двери появилась она, и лицо это, будто удар, показалось мне страшным. Это потом я разобрался в увиденном — на прежней мягкой основе лежали черты слишком долгого напряженья и, кроме того, большей частью в глазах, глубочайшая отчуждённость. Это потом я всё до конца осознал, а тогда просто принял в себя, что успело войти, а от прочего отгородился. Я закрыл дверь, и она почти всё перекрыла, медленно проскользнули только лишь два ощущенья — что-то не так; бедный сосед дядя Коля — как жить с подобною «страстью». Картошка уже закипала, и я, бросив соль, на миг замутившую воду, присел к столу за газету. Спокойный полдень, я его полюбил ещё в школе, когда вот также сидел, ждал своих, оставив другие заботы. И они возвратились. Первым приходит отец, я гремлю чайником и не уверен, что кто-то вошёл, но нет — из прихожей доносится свист, и я отвечаю двумя свистками. Вот он, сняв пиджак, улыбаясь, заходит на кухню.

— Что получил?

— Ничего.

— Что сказали?

— Молчали.

— Школа глухонемых? — Отлично, это точно, как было когда-то изо дня в день, и на последний вопрос отвечать я не должен. Он уходит мыть руки, я режу хлеб, и, на этот раз явственно, хлопает дверь — пришла мать, я знаю — сейчас её лучше не трогать, пусть пять минут отойдёт от работы. Не знает этого только лишь кот — он с громким блеющим мявом бежит к ней по коридору, и его чёрный зад толчками качается и отбивает движенье. Кот наш, сиамец, обычно молчун, но мать он всегда так встречает. Не проходит и трёх минут, и опять открывается дверь — брат возвратился из школы, вот он что-то буркнул коту — не дом, а столпотворенье.

— Слушай, ты знаешь, что у соседей? — В двери появляется мать, на ходу подтягивая рукава шерстяного серого платья. Честно сказать, меня это мало заботит, и в другой момент я сказал бы — «А, что?» — безразлично, но сейчас, обернувшись, я вдруг замечаю во взгляде её воспалённость, и мой вопрос — «Нет, что случилось?» — звучит уже не равнодушно. В это время на кухню заходит отец, он готов сесть за стол, и он тоже всё слышит. Она обернулась к нему.

— Дядя Коля повесился.

«Как ревизор…» — таким был, наверное, эквивалент к повисшему вдруг среди кухни молчанью. Молчанье напоминает стекло, словно бы банка стоит на столе, на краю, и уже покачнулась, падает, и тишина, и перехваченное дыханье. Но банки-то нет, и, может быть потому, все мы не знаем, что делать, и тишина превращается в оцепененье. И тут начинается новый момент, один в четырёх проявлениях: я — вспоминаю смутные ощущенья от шума за дверью, когда утром я шил, и то, что увидел в подъезде. Кот с мяуканьем вбегает к нам между ног — компании его всегда привлекают. Отец, вздохнув, трясёт головой — освобождается от напряжения. Но лучше всех реагирует брат, он уже переоделся и, проходя коридор, услышал расхожее слово, он тоже заходит на кухню.

— Кто повесился? — преувеличенно ласково и, как всегда улыбаясь, спросил он в дверях, ещё не поняв, что всё это серьёзно. В классической драме он получил бы сейчас подзатыльник. Но мы все молчим — мы-то понимаем, что это не шутка. Что-то перевернулось. Отец отходит, садится за стол, на лице матери всё ещё ожиданье — как будто ещё что-то можно исправить. Ну а меня поражает другое — как реагирую я — что-то слишком спокойно. Брат — только смотрит. Так, перерывом в общении, входит понятие смерти. Да, если б не мать, то мы подавили бы это в себе, и ещё через час оно было бы в прошлом. Но она, встав спиной к холодильнику, вновь говорит, обращаясь ко мне.

— Ты был дома?

— Да.

— И ничего не заметил?