Необъективность - [38]

Третий — с лицом Маяковского раньше, теперь сухой, чуть сутул, и как бы стал ниже ростом — он отдал жизнь только этим местам, лицо его от загара стало оранжево-тёмным, на нём седая щетина. Но за его пропечённым на солнце лицом кроются двое — рациональный мужик и просто добрый ребёнок. Если взглянуть в него глубже, мне нравится цвет, тоже коричневый, красный, но с золотистым оттенком. У него два слоя крыльев — одни совсем небольшие, как плащ, внутри которого цвет и свеченье, внешние — чёрные, полупрозрачны, и закрывают полнеба. За счёт совсем небольшого пространства внутри, кажется — он, будто мышь, сосредоточен на чем-то. Но, когда он распрямится, он видит дальше. Мы говорим с ним предельно конкретно, потом молчим, и всё спокойно.

Они не очень-то любят друг друга, и, если здесь собираются вместе, то кто-то сердится, спорят. Каждый живёт в своей сказке, не понимая, что, даже она, тоже включается в сборник его обыденной частью, и эта «книга всего бытия» — лишь расписанье для птиц, а не чудо.

Всё же они мне друзья, когда попросишь, помогут. Смотрю на них и не верю себе — как можно быть таким странным, но, также, вижу и их безусловность, логика в каждом железна — всё в них оправдано птицей, и комар носа не всунет. Мне остаётся не спорить, глядеть, лишь изредка вставить слово. Лишь мои серые крылья, всё накрывая собой, меня слегка примиряют: все они — пятна, такие цветы, главное им не поддаться. Я, как всегда, поднимаюсь, смотрю сквозь прозрачность — пусть, раз им нравится так, ведь у них нет той сосущей тоски, что выедает мне печень. От радиации солнца всё раскалено, и за веранду не выйти — мы сидим в тени. Голубизна, облака, чуть сероватые доски, яркие светло-зелёные травы — это у нас с ними вечность. Голова слабо кружится. Они ушли, никого, лишь птица мира летит и посылает от крыльев поток — чуть мутноватые полуполоски. А вот она не уйдёт — это ты часть её, и в ней совсем нету криков.

14. Чувство себя

…Был плащ, рука и лицо, всегда в столе папиросы… Когда жара, тридцать пять — весь день у озера, по полчаса — на бледно-жёлтом песке и в воде. Когда идёшь потом вверх переулком — ветви малины и вишни — перевалились через заборы, красные ягоды, много, но только есть их совсем неохота, да и свои на участке давно уж не ешь — для чего ж трогать чужие. А по ночам — за заборами, вверх — голоса рупоров — «Клава, поставь на уральский», и неразборчиво что-то, а вокруг — лёгкое эхо, и понемногу темнеет, лишь изредка прошумит на дороге машина — и комаров почти нет. Завтра вставать очень рано. Сумерки, холодно, но мы выходим — я ему уже по пояс. А он, ссутулившись в сером плаще, держит меня за ручонку жёсткой, почти деревянной, ладонью. По узкой улочке между заборов долго идём в тишине, потом спускаемся вниз по дощатым ступенькам. Листья, зелёные, движутся в ветре — и облака, значит, скоро раздует. Он невысокий худой, но большой для меня, как будто часть этих сумерек-тени — плащ развевается в ветре, дующем с озера снизу. Озеро — струйки тумана над ещё серой, ещё не водой, лодка с водою на дне на небольших серых волнах прибоя, мокро-железная очень тяжёлая цепь и замок — будем ловить «гоминдановцев», мелких таких окунишек. Скоро возникнет, хоть незаметно, но быстро встающее солнце. И, мне становится больно — …я возвращаюсь с рыбалки — большой, как будто облако в сером тумане-плаще, а этот плащ — то, что прожил. И оно сзади пристало. Сумерки внутри меня, почти, как те, что снаружи. Маленький справа, хоть хочет держаться за руку, не успевает, и бог с ним — пусть идёт сам, не девчонка. Но я, и правда, идти не хотел, шёл только, чтоб он меня уважал — а он шёл ради меня, чтобы в меня всё впиталось. И, его нет, будто не было вовсе. Кое-что, правда, осталось, во мне, не только гены и память — я мог бы даже не знать и не помнить о нём, его ошибки и его победы, что ему было дано и что нет, всё «заварило» мой тыл — и их следы я ещё проживаю.

Теперь и ветер там по желанью, и цвет вокруг будто плохо подобран. Как-то, когда потерялась любимая кошка, и две недели потом я искал по дворам, она приснилась мне возле деревьев под автомостом — там цвет листвы был таким же жестяным. Она сказала мне вдруг — «Тима умер», но её звали Масяня — странно так и несуразно. Лишь много позже я смог допустить, что она так попрощалась. И вдруг вот эта картинка стала мне пропуском или ключом — там был мир мёртвых. Как на кусочке мозаики — тихо, спокойно. И много таких кусочков повисло во мне, и для меня там отложено место. Но только, хоть я совсем не хочу жить здесь вечно, всё же немного надеюсь, что я найду другой выход — чтобы ни тот мир, ни этот…

Дел стало мало. Кончились реки эмоций, когда гудело сознанье, будто пошедший вразнос трансформатор. По камнерезным делам нет заказов, свои проекты уже не волнуют. Раньше — хотел красоты и сам умел её делать, жил и ещё одной жизнью — когда изделие шло к завершенью, я получал как бы вторую зарплату. Теперь уже равнодушия больше — да, хорошо бы, но не шевельнусь, всё таки дело не в этом. Три дня, когда не хожу на работу, мне совсем нечем заняться. Раз в пару дней я хожу в магазин, что-то беру в холодильнике, разогреваю, смотрю дурацкие фильмы. Слой прежних чувств маслянисто густой, я хочу всплыть из него, а он себя пополняет. Чтобы, хоть как-то, но двигаться, хожу по городу, и не хочу, а смотрю на эти здания — плоски и блёклы, а, если б были иными, то вообще б раздражали. Они с претензией на глупый шик были построены для прежде бывших людей, теперь убого нелепы — ныне живущие здесь неуместны. Воздух повис между зданий, как слабоумный раскинувший руки и уцепившийся в крыши. А получёрные лужицы-окна на плоскостях серо-жёлтых, подобных песчанику, стен — прямоугольники в прямоугольных пространствах (если их выполнить тоже песком, будут как бельма у статуй) полу-, почти, отражают в себе облака, как будто смотрят на них, ну и тебя сверху видят. В них меня нет, но я есть в облаках — они меня заполняют. Иногда есть и деревья — если они молодые, они отрешённы, а, если старые, то чуть печальны, и их большие лохматые листья над тротуаром слились в тёмно-зелёную массу. И так квартал за кварталом, есть перекрёстки, где ты подождёшь, пока в глаза тебе вдавит зелёный очередной светофор, есть без него — когда подходишь, тебя пропускают, встают, горбатясь, машины, и тогда малость неловко. Однообразно всё и бесполезно, разве что только асфальт — если б крапива, идти было б хуже. Только приятно, когда греет солнце.