Необъективность - [37]

13. Гости

…Неинтересно, что можно увидеть вокруг — универсальные лица, такие, чтоб видели все, они скорей говорят о прошедшем — напластовалось, слилось, плюс его прежние мысли, желанья. Но, больше этого, лицо его — баннер-лозунг, его программа по жизни. Только и это не важно. Вот и выходит, что его лицо, это не правда о нём, а что-то так — лишь флюида. …Есть на поверхности ещё один горизонт, он появляется и исчезает — это намеренья-тайна, будто рычание скрытых зверей, если внимателен, видеть нетрудно. И, хоть они удивляют всегда, ничего важного в них тоже нет — ну опять жадность, ну злоба — за этим нет перспективы. … А вот другой горизонт чуть поглубже, и на поверхности лиц не выходит, видно его только внутренним воображеньем. Здесь, правда, нужно чтоб ты не сказал сам себе, что это просто фантазии-бред, а попытался понять и всмотреться. Что видно здесь — это уже совсем не зрачком, а всем тобой вместе с прошлым — переложение всех его черт, изменений лица по ситуациям или в ответ на слова — вот это, третье, живёт в настоящем. Но, только, это не есть человек. Я бы назвал это — демон. Именно он, будто формула, всё и решает, он есть какая-то, правда. Мы не привыкли так видеть, эта картинка уходит, как будто ни что, но, если сбросишь её — ошибёшься. И первый уровень вновь заполняет глаза — просто лицо человека. … Это всё ладно, но всё же — тоска, мне оно, точно, не нужно. Крутятся «демоны», варят котёл, но для меня это чуждо. Если б я знал, «что есть я», я бы сказал, как должно было б быть, а так — смотрю, будто пленник…

Здесь в основном появляются три странных птицы — они, конечно, не птицы, просто не знаю, как ещё назвать. Одна — коричневых, тёмно-лиловых тонов, цвет этот полупрозрачен — тёмное слабое полусвеченье, но то, что видится через него, вовсе не то, что за нею, а всё сознанье в ней. Смотришь в него, углубляешься, и выясняется, что всё внутри было светлым, просто насыщено цветом — тёмно-лиловый стал розовым — линии падают вниз, и, чем ты дальше, тем мчатся быстрее. Вдруг появляются полупоющие звуки — стон, нестихающий визг и гуденье — совсем не звук, настроенье. Ты погружаешься в это, и оно меняет тебя, думаешь так, как оно — без тени прежнего знанья, весь ты из прошлого сам себе чужд и отвратительно мелок. А пустота розоватых свечений вдруг разрастается в бездну, и самому уже хочется что-то кричать, рвать своим криком иного. Если слегка приподнимешься, вспомнишь себя — видишь огромные крылья, и, снова, это не крылья, а два живущих потока, что подбирают к себе всё вокруг и чуть колышутся, дышат. В них, как скелет, управляет всем ночь, переходящая в чёрное, в серость. Взгляд его цепок, но иногда отстранится — он тебя слышит в такие минуты, но он тебе не ответит. Он был когда-то спортсменом, в нём до сих видна сила — мне вспоминается смерч, что повалил вековые деревья на древней дороге, нам опрокинул ворота, ушёл по пруду на гору — так же и он, формула его не знает, что дальше. Сидишь и смотришь в лицо, отвечаешь, он говорит, и шевелятся губы, движутся его глаза, фразы его проникают в сознанье, и ты ему отвечаешь, кивая — а его птица висит, что-то ткёт, и вырастает покорность. Он и не знает про эту свою ипостась, а, если скажешь, то будет считать, что ты слегка обкурился, и птице станешь не так интересен — ей нужна свежая кровь, но кровь должна быть здоровой. По всем приличиям — час, слушаешь, видишь — птица слегка отдохнула, набралась воздуха через тебя и, вместе с ним, улетела.

Когда приходит другой с бородой, как у Маркса, если бы он не чесался ни разу, в разные стороны клочья, и будет умничать — вянешь, в ответ вставляешь насмешки — он не обидится, будет доказывать дальше смесь его истин-находок под христианской подливкой. Глаза его за бронестёклами толстых очков, очень растерянно, порой моргают. Тут твоя птица завоет — опустить голову между колен — то ли рыдать, а то ли, чтоб материться. А его птица значительно больше — чёрно-коричнева и шоколодна, как шляпы «белых» грибов, взмахи её много шире — так, что вбирают весь воздух, ты задыхаешься, стонешь. Светлое на глубине его шире — ты в него входишь, как в рай — всё внутри обетованно. Оно готово обнять это мир, мир, как паршивый котёнок, не хочет, но птица его прощает. Она всё машет и машет, а ты киваешь. Даль раскрывается невероятна, «а вдоль дороги» — они — «с косами» — идиотизмы. Как-то другие из наших гостей ночью гуляли по улице возле забора, он подошёл к ним, шурша в темноте по траве, и поздоровался — он был в плаще с капюшоном, с косой, тем стало дурно. Он, как и первый, чего-то принёс — лук и чеснок прямо с грядок — он нам не нужен, ну а не взять — неудобно. Жена даёт ему в миске еду — поверх очков, поднеся её к носу, он всё рассмотрит. Нельзя селёдку есть в пост — её салат забракован. А птица счастья летит, унося его вверх — и мир огромен. Причём, в свои пятьдесят, кажется, он не проработал ни года ни где постоянно — как такой полный, неясно. Вчера «вкусняшка» его уползла — он так хотел съесть медянку, что поселилась под бочкой — не дождалась конца поста. Так как сидение низко, есть только лицо, его колени и ступни. Он в офигенных его сапогах прошёл леса и болота — его огромные белые пальцы на светлом ковре, ногти на них расслоились.