Необъективность - [36]

Как будто бы перед мембраной и после неё всё, и давленье, сравнялось. И можно вывернуть, кто я — я-пустота, это всюду. Всё, будто в формуле, в этом. «Есть» лишь «три нет». Нет «моих» мыслей, что есть — не мои, просто они идут мимо. Нету и слов, и, может быть, я говорить разучился, ведь говорить больше не о чем, не с кем. И нет желаний, совсем — всё теперь неинтересно. Меня ни что не цепляет. Всё в равной степени просто. Что это — уже маразм или ещё всё же взрослость? Но, правда, есть отношенья — так все явленья, людей я стал теперь видеть чётче, причём почти без иллюзий.

12. Река и кошка

Я не всё помню — как оказался сейчас на реке, или откуда я знаю, как это выглядит всё с вертолёта — сверху всё смотрится малость иначе — вода, к примеру, похожа на серый металл — блеск режет зренье. Памяти нет, она где-то внутри — слабо шуршит, что-то хочет, но ей никак не пройти через толщу меня, как не подняться песку на поверхность. Я почему-то не вижу на чём я плыву, да и, при том, не пытаюсь. Вода настолько прозрачна, что мне видно дно, хотя, я знаю, его не достанешь. Я иногда смотрю вниз, кажется, что я увижу на дне города, но вместо них только галька. Можно набрать в ладонь воду, но, всё равно, утекает. Это большая долина, кругом острова — плоские, в зарослях ив и черёмух. На середину я плыть не хочу — меня от берега и не уносит. Моё плавсредство порой развернёт, только назад я смотреть не люблю, и тогда гляжу на небо — на облака и на ветер, но только кожа его не ощущает. Не ощущает она и тепла от бледно жёлтого солнца. Потом опять развернёт меня вперёд лицом — но горизонт слишком близок. Потом возникли и скалы, как будто это дома, вдруг встали сбоку.

Всё таки тучи пришли и сюда — я наблюдал глухой фронт, наползавший с востока — он гасил небо. Я или двигаюсь, или застыл в тёмном тоннеле пространства. В зарослях по берегам стали теперь появляться и сосны. На галечной косе я вышел. Вода текла, ну а воздух стоял, и шорох камешков из-под сапог как будто бы зависал в нём. Я втащил лодку на берег и пошёл к деревьям — пришлось взобраться наверх, на обрывистый склон через высокие стебли крапивы. Здесь, на поляне, трава была низкой, и стало видно дорогу на холм под навес веток. Стоило только войти в этот странный проход, как стало тесно и душно — зелень меня обступила, накрыла. Хотя дорога-аллея была и красивой, но идти вверх не хотелось — там дальше будут поля и леса, будут другие дороги — ну а дрова можно набрать и здесь. Однако, стоило только войти в глубь, в кусты, оттуда выскочил крупный баран, весь грязно-серый и толстый, и, закричав, припустил вправо в лес — я проводил его взглядом. В каждом есть доля безумия, есть и во мне — я извернулся, поймал сам свой хвост, и он виляет моей головою — и я бы даже его отпустил, но не хочу, чтобы стало, как прежде. Костёр пришлось пару раз раздувать, только потом можно было сидеть и глядеть, как закипает вода, и шевелить в огне палкой.

Вот прилетела прелестная птичка и села на баллон лодки, пришлось махнуть, чтоб она улетала, чтоб не смывать потом белых подтёков. Вода вскипела, я съел Доширак и обнаружил, что почти стемнело. Костёр лежал возле ног почти белый от пепла — сумерки, всё наползая, давили, и он почти уже сдался. Туман скользил по реке, поднимался наверх, но, не достигнув и метра, он таял.

Под чёрной тучей стемнело. Туча имела свою глубину из тёмно-серого с синим свечений. И, неожиданно, в ней заиграли зарницы. Вот внутри чёрного у горизонта всё вдруг окрасилось белым, потом сиренево-красным — где-то мучительно ярко, а где-то почти пастельно. Ни звука грома, одна тишина — как будто всё онемело. И снова — синяя вспышка, переходящая вдруг в анемично-лиловый. Будто эмоции — кажется, я их испытывал в жизни. Как будто звук, что-то тихо гудящее рядом, или же наоборот — как будто бы тишина где-то стала совсем уже плотной. Я сунул руку в рюкзак и, отщипнув кусок хлеба, бросил его метра на три. Тишина чуть изменилась, ну а «явленье народу» возникло минут через пять — кто-то, по-моему крыска, выйдя из ночи, приблизился к хлебу. Светлое пятнышко хлеба исчезло за слабым шорохом гальки. Пора плыть в озеро, дальше — там, если сделать ошибку, уже до берега не доплывёшь, и даже до дна — «дыхалки не хватит».

Ну и зачем я подумал… Я поднимаюсь и делаю три слабых шага, чтобы отдёрнуть к углам обе шторы. Мир облепил меня со всех сторон. Белая кошка сидит около двух подоконных лимонов, среди белёсости света, она не хочет, чтоб я её гладил сейчас и, очень слабо, кусает, только потом уже смотрит. Глаза алмазно наивны. И один глаз — голубой, с треугольным зрачком, другой — с растянутым вверх, бледно-жёлтый. (Просто «Анютины Глазки»; что ж то была за Анюта?) Что она видит при том — не понять, оптика совсем иная. И подлетает на форточку, чтоб погулять перед марлей в прохладе. А за окном возле дерева ходит ворона… Ну не люблю я собачек с их местечковым подходом. Все кошки — ангелы, точно. Она всегда уважает меня, и, значит, я уважаю ту кошку. Я отхожу от окна и сажусь в ставшее видимым кресло. Пока от кофе извилины не распрямились, что-то внутри копошится — о всём вчерашне-сегодняшнем-завтра. И кошка тоже пришла, как будто тряпка, легла на колено.