Нео-Буратино - [6]

На сей раз Бяня преградил дорогу Папалексиеву где-то возле Трубецкого бастиона. Тиллим был поражен огромным лиловым синячищем, красовавшимся под левым глазом философа-босяка. Было ясно, что он опять повздорил с соседкой, здоровенной теткой из тех, что носятся по улице со множеством сумок и авосек, набитых продуктами, взятыми с бою в продовольственных очередях. Попадись ей такой Бяня у прилавка в качестве конкурента в борьбе за обладание мороженым минтаем, не собрать бы ему костей. С ленивым любопытством Тиллим спросил:

— А что на этот раз не поделили?

— Спор наш возник на литературной почве. Представляешь, она читает Ерофеева! Понимаешь, Е-ро-фе-е-ва!!! Кто этой дуре его подсунул? Ну а я-то ведь сейчас читаю…

Тут Папалексиев, перебив Бяню, произнес:

— Аппулея.

— Действительно, Апулея… А ты откуда знаешь? — как всегда, удивился Бяня.

Папалексиев включил свою «телепатическую связь» и стал растолковывать очумелому Бяне, по какой причине «Аппулей» лучше Ерофеева. Доводы сыпались как из рога изобилия:

— Аппулей! Греческий мир на закате античности. Утехи Афродиты, волшебные метаморфозы, религия Изиды… Женщины в туниках, мужчины в хитонах, эротические мистерии в беломраморных храмах… Ослепительная белизна одежд на фоне смуглой кожи — какая строгая красота! Поистине классический пример сочетания в художественном произведении принципов фривольности и наставительности. Мудрая книга! Во все времена светлые умы зачитывались Аппулеем. Пушкин в юности даже предпочитал Аппулея Цицерону. Это что-нибудь да значит! И разве можно жемчужину древней словесности, за тысячу лет не утратившую своего значения, сравнивать с ерофеевской пошлятиной? Какой дурной тон! Несчастный безумец под воздействием алкоголя написал опус о нравственном падении нашего современника, нашпигованный обсценной лексикой, куражась, назвал его поэмой, и еще находятся ценители, которые смеют ставить эти писания выше античной классики. Ерофеев занимает пьедестал Аппулея! Не снится ли мне это?

С последними словами Тиллим протянул руки к Бяне, являя всем своим видом отчаянный вопрос. Он настолько вжился в роль литературного критика, что сам не заметил, как завершил свою эмоциональную речь. В этой роли он себе нравился, и вообще «телепатирование» доставляло ему подлинное наслаждение. Тиллим с удивлением замечал, что не просто пересказывает по памяти услышанное некогда от Бяни, но, импровизируя, выдает новые факты, использует ученые термины, не известные прежде ни его знакомому, ни ему самому. То ли их подсказывало богатое воображение Тиллима, то ли его устами глаголела сама истина. Это выглядело тем более удивительно, если учесть, что Папалексиеву не было известно значение слова «Апулей», точнее, он не знал, имя ли это автора или название книги. Он запомнил непонятное слово, потому что оно ему очень понравилось, показалось приятным на слух, величественным и загадочным, и, если бы Тиллима попросили написать его, он непременно допустил бы орфографическую ошибку. Бяня же обо всех этих папалексиевских секретах не догадывался; он лишь выслушал приятеля с нескрываемым восхищением и в который раз убедился, что судьба свела его с человеком неординарным. Пытаясь воспользоваться даром провидения, Бяня поспешил обратиться к Тиллиму со скромной просьбой:

— Послушай, Папалексиев, как физкультурник физкультурнику, узнай, пожалуйста, по своей телепатической связи, что замышляет против меня невежественная соседка Клавка. Она извела меня своими происками и подвохами… Я бы ей вот так! Вот как бы! Так, так, ух, стерва! Так ей, так за мои страдания!

Бяня настолько увлекся воображаемым поединком с ненавистной фурией, так размахался руками и ногами, пытаясь имитировать приемы знакомых ему понаслышке восточных единоборств, что Тиллиму пришлось отскочить в сторону от новоявленного ученика Шао-Линя. Однако тот уже овладел своими чувствами, но, забыв о просьбе и целиком находясь под впечатлением собственной удали, мог только поинтересоваться, переводя дух:

— Ну, как у меня получается?

«Безнадежно…» — подумал Папалексиев.

— Обалденно! — произнес он вслух и посмотрел на собеседника.

Его ужасный синяк, как ни странно, действовал на Тиллима успокаивающе, вызывая мысли следующего рода: «Не такое уж и плохое утро для меня, оказывается, бывает хуже». Продолжая разглядывать Бяню, он с трудом сдерживался, чтобы не сказать: «Если бы тебе больше били морду, я бы чаще тебя тут видел». Бяня страдал от бешеного темперамента и непрерывно выплескивавшихся эмоций. Он занимался физическими упражнениями, чтобы успокоить себя, но на деле выходило наоборот: во время таких тренировок он заряжался отчаянным авантюризмом, в нем просыпалась удивительная самоуверенность и жажда подвига. От физических перегрузок Бяня по две недели болел, не посещая Петропавловки, а потом все повторялось снова. Таков был его образ жизни. Сегодня Бяню, как всегда, распирало от самых невероятных идей, и он спешил поделиться ими с Тиллимом — единственным знакомым, который внимательно выслушивал бедолагу, а не посылал с ходу куда подальше.

— Ты знаешь, мне тут братан сказал недавно, будто есть такой доктор, который ноги вытягивает. Представляешь? Были у тебя ноги короткие, а станут дли-и-инные. Никто за тобой не угонится! Вот я и подумал, может, тебя это заинтересует? Если надо, могу узнать, что и как.