Ненависть - [91]

— Гды вы из взяли, Господин? — спрашивает в это время сотник.

— На границе — наши разгромили гнездо тварей, взрослые погибли, а эти — выжили.

Вмешивается Альберик:

— Господин, чем их кормить-то? Что они едят? Такие маленькие…

— Да, маленькие, за шесть дней извели всю крепость своими выходками. Ты с ними построже — тот, черненький, вообще страха не знает.

Разговор тварей, тем временем, продолжается. И чем дольше говорит Черныш, тем более и более мрачными становятся лица Эйзе и Лиса. Мыш несколько раз кидал нехорошие взгляды на Наместника, Рыжий же просто опускал голову. Не ему было кого-либо осуждать. Малыши, наконец, замолчали. Молчали и взрослые твари, опустив головы. Лицо Эйзе стало истинным и было полно горечи, Лис прятал глаза от людей. Наместник подошел поближе:

— Ну что, все рассказали? Я их в крепости забрал. Совсем дикие.

Эйзе молча кивнул, как-то странно сказал:

— Я рад вас видеть, Господин. Рад, что вы вернулись…

Но слова звучали безжизненно и как-то неискренне. Воин насторожился. Мыш выглядел очень плохо, глаза погасли и лицо осунулось. Рыжий просто сел на землю — силенок было по-прежнему немного. Малыши стояли смирно, не шевелясь. Положение спас Альберик, он просто подошел и подхватил тварят по одному под мышки и понес в дом. Черныш даже не пикнул, видимо, от неожиданности. Ярре поднял на руки Лиса и тоже пошел в дом. Эйзе стоял перед Наместником и старался не смотреть ему в лицо. Цезарион глухо спросил:

— Мыш, что произошло, что они рассказали, что ты смотреть на меня не хочешь?

— Ничего, о чем бы я не знал… — в голосе — черная безнадежность.

— Идем домой, холодно, ночь.

— Да, пора домой…

Радости от возвращения не было. Альберик торопливо соорудил праздничный ужин, но никто толком не ел. Твари сидели грустные, Ярре из всех сил развлекал Наместника рассказами о фазанятах, о разваленной стойке с оружием и о том, как они очистили бассейн от водорослей и привели в порядок сад. Черныш с Беленьким были накормлены на кухне и теперь тихо спали возле теплого очага — искупать их Альберик не успел — заснули сразу, как только попали в тепло. Будить — жалко. Лис изредка коротко взглядывал на Эйзе и отводил глаза. После ужина разошлись по своим комнатам.

Спальню Наместника восстановили, стойка была установлена теперь в углу. Широкое ложе покрыто новым меховым одеялом — ночи становились все холоднее и холоднее — осень скоро в этой проклятой стране. Но Ремигий все-таки искупался в ледяной воде бассейна, вернулся обратно. Мыш сидел на краешке ложа, одетый, зябко кутал ножки в меховое одеяло. Сапожки он так и не научился носить постоянно.

— Мыш, — просительно и немного неуверенно. Только сейчас воин понял, насколько соскучился по Эйзе. Все эти десять дней отсутствия он старался не думать о нем, как будет его целовать при встрече, как будет ласкать светлые волосы, зарываться в них лицом. А сейчас Мыш рядом — теплый, нежный, желанный.

Но Эйзе молчал, даже головы не повернул на призыв. Просто неподвижно сидел, словно не знал, что ему делать. Ремигий осторожно приблизился, сел рядом, запустил руки под рубашку Мыша, ласково спросил:

— Мыш, ты что, отвык от меня?

Эйзе мотнул головой. Воин ласково потянул его за руку вниз, укладывая на ложе. Мыш по-прежнему молчал. Тело было напряжено, но он не сопротивлялся. Нежные прикосновения загрубевших от меча и поводьев ладоней воина, руки Наместника очень быстро справились с завязками рубашки, он стянул ее через голову Эйзе. Мыш был неподвижен, он не отвечал на поцелуи и прикосновения. Ремигий встревоженно спросил:

— Мыш, что с тобой, ты болен?

— Нет, но я не хочу…

Лучше бы он этого не говорил или сказал как-то по-другому. Ярость из-за отказа — она тут же затопила сердце Цезариона. Ему не смели отказывать. Воин не ответил ничего на это «не хочу», но руки уже грубо стянули штанишки, Эйзе вскрикнул, попытался вырваться. Воин, так же не произнося ни слова, жестко захватил колени юноши и резко развел их в стороны. Эйзе отчаянно шепнул:

— Нет, я не хочу…

Жесткие грубые руки привычно делали свое дело, а Наместник внимательно вглядывался в лицо твари — и, правда, похоже, отвык за эти десять дней, значит, надо напомнить. Он не ласкал — он требовал своего. Холодящая струя масла на ладонь, потом провести по промежности, смазать вход. Эйзе глухо молчит, он уже перестал вырываться, только повторяет постоянно:

— Не надо, не хочу, не хочу…

Очень осторожно — кто же калечит свою собственность, растянуть вход, Эйзе вскрикивает, выгибается всем телом. Наместник намного тяжелее, и он просто прижимает его сверху к ложу, не давая вырваться. Приподнимает бедра мальчишки и вламывается изо всех сил, не давая ему ни выскользнуть, ни вырваться. Мыш отчаянно вскрикивает, на ресницах повисают слезы — очень больно. Но воин и хочет этого — чтобы было больно, так же больно, как ему, когда он услышал «не хочу». И продолжает вламываться в тело мальчишки безо всякой жалости. Грубые, мерные движения тел навстречу дург другу, Эйзе рвется изо всех сил, пытаясь освободиться. И вдруг вскрик, и тело твари начинает содрогаться в любовной судороге. Это разум Эйзе может отказывать, а тело Мыша, разбуженное воином месяц назад, покорно отвечает появлением ритмичных судорог в ответ на движения тела любовника, отчаянным, с трудом удержанным криком, изгибающейся спиной. Воин улыбается — значит, не все так страшно. Еще глубже и еще… Слитный вскрик, воин чувствует, как на живот выплескивается горячая вязкая жидкость и от этого содрогается сам, выходит из тела Эйзе, и не успевает выйти… Падает сверху на распротертого беспомощно Мыша, гладит его плечи и волосы, шепчет что-то ласковое, как в бреду. Но Мыш вырывается, перекатывается на другой край ложа и так остается лежать неподвижно, вниз лицом, рассыпав светлые легкие волосы по подушке…