Ненависть - [28]

Мальчишка вдруг жалко расплакался, совсем по-детски. Ремигий глубоко вздохнул, осторожно погладил мышонка по голове, провел успокаивающе по мягким волосам. Малыш горько плакал, прижавшись к его коленям. Юноша, ребенок, разведчик, воин. Отчаянные приглушенные рыдания. Конечно, не думал. Иначе бы не играл так беззаботно с его приблудами. Ох, а ведь ты перепугал его до невозможности своим ранением. Воин склонился над плачущим мышонком, зарылся лицом в светлые волосы, вдохнул их запах — свежести, лесной хвои, осторожно поцеловал в макушку:

− Радость моя, Эйзе, ну успокойся, маленький, все же хорошо закончилось. Все хорошо. Рана неопасная. Все хорошо, успокойся.

Мышонок вдруг приподнялся и вцепился в плечи воина, жестоко и отчаянно впился в губы Наместника поцелуем. Ремигий буквально задохнулся от неожиданности. Ледяные, соленые от слез губы прижимались к его губам. Мыш не умел целоваться, он прижимался, не давая двинуться. Воин осторожно обнял мальчишку за плечи, удерживая и как-то пытаясь ответить на ласку. Страх, отчаянный страх сковал его. За что вот такое, боги? Враг… Оскверненный им же. Ведь вы его заберете, я знаю… Тварь не может выжить среди людей. Я все знаю… Но что мне с ним делать сейчас? Я не хотел, чтобы он… Не хотел. Не хочу. Нет… Воин очень осторожно погладил малыша по голове, отстранился, нежно сказал:

− Радость моя, тебе надо научиться целоваться по-настоящему. Спасибо. Я понял тебя. Немного позже. Вернемся в крепость… Ладно?

Мыш тяжело дышал, глаза были безумные, похоже, он плохо осознавал, что происходит. Ремигий пытался улыбнуться, но получалось плохо:

− Все, малыш, мне пора идти. А ты — отдыхай. Я вернусь и пойдем купаться.

Он был готов пообещать луну и солнце с неба, только бы не видеть неподвижный и растерянный взгляд мышонка. В сущности, мы ничего не знаем о Тварях… Что это было? Нечто подобное человеческому признанию в любви? Попытка остаться рядом после предательства, чтобы продолжать помогать своим? Он ведь вчера даже не понял, что произошло во время боя, пока не увидел вину в глазах Эйзе. Он просто не может … после того, что было. Нет, это очередная ложь мышиного царевича. Пусть это так будет. Пусть ложь. Но далеко зайти он уже не позволит. Те, кто подходит слишком близко к проклятому Цезариону — быстро умирают. Не хочу. Нет… Отчаянная, тянущая, уже привычная боль в паху. Желание никуда не делось. Но мышонку на ложе больше делать нечего. Нет. Нет. Этого не будет…

Наместник едва не бегом покинул палатку, даже не оглянувшись на Эйзе. Лицо мальчишки снова стало истинным, в глазах — отчаянная боль. Он совсем потерял контроль над собой, цепляться — за кого? Ненавидимого ставленника Империи? Того, кого приказано убить любой ценой? Приказано… Нужно… Нет… Нет. Это уже невозможно. Эйзе беззвучно зарыдал — в груди отчаянно болело. Скорчился на койке на том месте, где спал Наместник, прижался лицом к плащу, где еще сохранился запах его волос. Зачем, зачем, зачем? Почему так больно? Почему?

Сотники на плацу мертво молчали. Возражать Наместнику, когда он в таком бешенстве — просто самоубийство. Даже Ярре молчал, спрятав глаза. Он-то отлично понимал, что произошло. Только он один знал о том, что представляет собой Эйзе. И причина нападения тварей была ему понятна. Но, если Наместник допустил это, не ему вмешиваться. И не потому, что это опасно, нет, конечно. Просто Цезариону это не нужно. Он сам все может решить. А рвать ему сердце — нет, хватит. Он и так уже почти пять лет как мертвый: ни одной привязанности, даже собаки нет. Нет постоянных подруг, иногда молчит неделями — только слушает. И сейчас слова падают, тяжелые, как каменные плиты:

− В деревне остаются две сотни. Разъезды — усиленные, по пятнадцать — двадцать человек. Только в полном доспехе. Гоняться по горам за тварями сейчас — толку нет. Возвращаемся в крепость завтра. Выступаем на рассвете. Раненых — в повозки, в середину колонны. Разведку выслать вперед по дороге сейчас, возвращение — не позже заката солнца. Усилить наружное охранение. Собак отвязать сейчас. Не кормить.

Сотник охранения беспокойно пошевелился, тихо возразил:

− Господин, псы Императора и воинов не всегда отличают, могут загрызть того, кто подойдет к периметру.

Наместник усмехнулся нехорошо:

− Если не смогут отбиться — невелика потеря. Выполнять!

Сотник снова замолчал. Он-то имел в виду твареныша, если собаки будут отвязаны, то ему никуда не выйти. Ярре по-прежнему молчал, чувствуя взгляды других сотников — не все были согласны с решением Наместника, но возразить ему мог бы только он. А Ярре молчал. Наместник выводит из-под удара твареныша таким решением. Останься они здесь — и неизбежно была бы раскрыта причина нападения тварей. В крепости он будет изолирован в доме, навряд ли удастся как-то снова передать информацию. А ведь защищает, любит, не осознавая, и защищает. Запрет в доме мальчишку, к стене прикует, если нужно будет. Но не отпустит, не отдаст на мучения. И тому идти некуда — свои сожгут, что бы он для них не сделал, среди людей ему не жить, убьют. У многих родные погибли от рук тварей. Да и он — убивал. Ярре молчал. Молчали и другие сотники. Лицо Наместника резко дернулось от тика, стало безобразным — он-то тоже понимал причины молчания. Отметая невысказанные возражения, поднялся, резко сказал: