Немой набат. Книга третья - [12]

— Дмитрий Ионыч, я же вам говорю: общенародного голосования ни в Конституции, ни в законах нет. С чистого листа поют.

— Не волнуйтесь, до мая закон примут.

— Да ведь у избиркома даже нет функций проводить такие голосования.

— Ничего! Зато Эллочка-людоедочка, в избирательном смысле конечно, уже заявила, что порог явки не нужен, а тех, кто наущает народ бойкотировать, надо наказывать. Радоваться пора, прямо на наших глазах сотворяется великий акт законотворческого... — Язвительный Дмитрий Ионович, в свободном синем свитере, похоже домашней вязки, запнулся, подбирая нужное слово, и тут же со всех сторон со смехом посыпалось:

— Произвола...

— Эпохальная мистификация...

— Хрущевский волюнтаризм ей в подметки не годится.

— Она еще сказала, что можно онлайн голосовать. И на вокзалах, в аэропортах. Везде избирательные урны поставят. По ходу на коленках закон лепят.

— Это цветочки! По ее словам, поправки — это политическое завещание Путина. Вот ягодки! Она что, хоронить его собралась? Язык до щиколотки...

— А комплексный обед с винегретом в нагрузку? Проголосовать — что в столовую сходить. Неужели классику не читала — про Конституцию или севрюжину с хреном?

— А Валентин Гафт слышали что сказал? — громко произнес сидевший за овальным столом, словно в президиуме, почти лысый, седобровый мужчина. Власыч для себя окрестил его «скоблёной мордой». — Что большинство наших элитариев зарабатывают в России, а деньги-то за рубежом тратят. Предателями их назвал.

Дмитрий Ионыч пожал плечами, ответил:

— Я где-то читал, что Козырев... Помните мидовского министра, который умолял американцев разобъяснить неразумным русским цели российской политики? Он в Майами сейчас бытует, иногда в СМИ квакает. Так вот, он вроде бы племянник Гафта. Может, фейк. Сейчас правду от вымысла не отличишь.

— Погодите, друзья, — начал Синицын, и все утихли. — Законное будет голосование или же волюнтаристское — в этом, как учит наша история, потомки разбираться будут. А сейчас что? Что с русскими поправками?

Общий тяжелый вздох прошелестел по гостиной, откликнувшись тягостным молчанием. Наконец Раиса Максимовна неуверенно ответила:

— На сегодняшний день, насколько я понимаю, по части русских поправок удается добиться формулировки: русский язык как язык государствообразующего народа. Всяко лучше, чем ничего.

— В Конституции РСФСР русский народ был назван по имени. Но в 1990-м демократы изъяли эту запись. Надеюсь, помните ту вакханалию демократических свобод! — Это басом сказал солидный мужчина в возрасте, со взглядом и осанкой патриция, тоже восседавший за столом.

— Зато председательшу ЦИК теперь называют «настоящим демократом», — подбросил Дмитрий Ионыч, не унимавшийся по поводу Памфиловой.

— Да-а, с гласностью теперь у нас хорошо. Со слышимостью затруднения, — вздохнул худощавый в очках, которого называли Валентином Игоревичем.

Наступило молчание.

— Рекламная пауза, — прозвучал чей-то комментарий.

И вдруг в тишине, неожиданно для Донцова, предпочитавшего отмалчиваться в незнакомой компании, молчание прервала сидевшая рядом с ним на двойном диванчике Вера. Отчетливо, с выражением она продекламировала:

— Стало мало русского в России. Почему спокойны? До поры! — Через короткий вздох пояснила: — Николай Зиновьев.

Все негромко, но дружно захлопали. И Виктор понял, что Вера очень органично вошла в круг этих людей, искренне озабоченных грядущими судьбами России. Ее слова здесь ждут, его ценят. Отсюда — смелость, спокойствие.

И, словно подтверждая его мысли, Раиса Максимовна огорчилась:

— Очень жаль, Верочка, что завтра вы нас покидаете. Вас будет нам не хватать. И как редкой умницы, и как обаятельной женщины. Надеюсь, судьба еще сведет.

Тут не выдержал Донцов:

— И очень скоро. На юбилее Ивана Максимовича.

— Да-да-да, конечно же там встретимся, — обрадованно закивал Филипп.

Эта перекличка «не по программе» невольно подвела итог одной теме и открыла новую.

— Я считаю, что Москва слишком много на себя берет, в буквальном смысле, — начал Валентин Игоревич, вместе с напарником, видимо, выступавший в роли застрельщика, возмутителя спокойствия. — Вчера Собянин хвастал каким-то сумасшедшим, лучшим в мире парком развлечений под крышей «Остров мечты». В Зарядье соорудили гигантский чудо-орган... Столица уже и не Россия вовсе, другая страна. Как этого в Кремле не поймут? У нас-то от московских чудес-красот, да при здешней бедности, — изжога. Они перед всем миром на сцене пляшут, а мы в зрительном зале на приставном стульчике ютимся. Может, и не бракованные, но уж точно второй сорт.

— Да писали же, что этот «Остров мечты» — очередная коммерческая штучка, под завязку набитая бутиками, — поддакнул из-за стола басистый патриций. — А билетик туда знаете скока стоит? От двух до семи тысяч! Семейный — десять тыщ. Ежели хотите на аттракционы без очереди, вдвойне платите. Такое даже помыслить невозможно. Боже, боже, что творится! Не-ет, жирует столица, жирует. Не за наш ли счет?

— Возрастает год от года мощь советского народа, — вкинул усач, затаившийся в углу.

Грузный мужчина в очках, плотно втиснувшийся в кожаное кресло, с гримасой огорчения сказал: