Немота - [70]

Спать она легла без объяснений. Какие объяснения? С усилием пройдя неустойчивым шагом в комнату, как в гипнозе, стянула с себя влажное, запачканное кровью платье, и в белье легла на матрас, с головой завернувшись в одеяло. Удостоверившись, что страшное миновало, я лёг тоже. В чём был, не расстелив заранее принесённое постельное бельё. А проснувшись утром, застал Владу на кухне. В неглаженной футболке и дежурных джинсах, она тихо курила, выводя на запотевшем стекле косые, неупорядоченные линии. Веки припухшие, выражение глаз — никакое.

— Привет, — робко процедил я, сев за стол.

— Привет, — севшим голосом ответила она, после чего смолкла, а вскоре виновато добавила. — Извини за эту ночь.

— Не извиняйся. За такие вещи прощения не просят.

Прикинуться идиотом? Типа, забыли и едем дальше? Обычно люди движутся по такой прямой. Я же избегающую позицию занимать не хотел. То, что случилось прошедшей ночью (и разговор с Артёмом, и срыв Влады) гораздо значимее детских недомолвок. Я отдавал отчёт тому, что ступаю на непрочный, на соплях приклеенный карниз, но опустить этот момент равнозначно тому, как признать, что наша связь в принципе не имеет ценности. Не поговорим сейчас — не поговорим никогда. Повторного шанса не будет. Поборов предостережения, я осмелился спросить:

— Что произошло шестого февраля?

— Мне исполнилось двадцать.

— А ещё? — аккуратно. Очень аккуратно, Глеб. Влада докурила одну сигарету, начала другую. Когда такие вещи выливаются на поверхность, превращаются в накипь от испарившейся воды. Какую форму словам не придай, звучать будут одинаково несуразно. Поэтому, переступив сомнения, я вывалил как есть. — Ты пыталась с собой что-то сделать?

На секунду подняв испуганные глаза, она, потупившись, отвернулась. И лишь, спустя время, едва заметно кивнула.

— Расскажи мне об этом.

— Кажется, такие истории не принято рассказывать.

— Не принято рассказывать посторонним людям, но мы-то с тобой, вроде, не чужие. И похуй на все эти условности, не находишь?

— Нахожу, просто грузить не хочу. Итак постоянно ныла. В каждом диалоге.

— Перестань. Чем больше подробностей я узнаю о тебе, тем ближе ты становишься. Это важно. Для меня, по крайней мере.

— Что ты хочешь услышать? Всё, что ни скажу, не имеет смысла.

— Не имеет смысла? Я видел, что происходило с тобой ночью. Причина, по которой человека колбасит в конвульсиях, не имеет смысла?

Тушуясь в задумчивости, она упорно молчала.

— Влад?

— Загвоздка в том, что я не понимаю, как к этому подойти. Моё прошлое — нагромождение узлов, которые с середины не распутать. Проще срезать и отформатировать память.

— Может, начать с ноября?

— С того периода, как вернулась в Питер? Окей, — сдалась она. — Извини, если буду говорить сбивчиво.

— Не думай об этом.

— К тому же многое смешалось, что-то уже стёрлось. Если честно, до знакомства с тобой я старалась не вспоминать о том, что со мной было. Обрубала эмоции, чтоб ни боли, ни радости не испытывать — так легче. Прикидываешься фанерой и вперёд. Ничем не впечатляешься, ничего не ждёшь. Фильм и общение с тобой во многих смыслах разбудили меня. Сейчас я снова смеюсь, поддерживаю устный разговор, чувствую, что моё тело живо, что я не кусок стекла, а человек, внутри которого течёт настоящая, не метафизическая кровь. Это хорошо, но моментами так накатывает, что всё, на чём стою, к херам съезжает — и защитная оболочка, и контроль. Корки от болячек скопом подступают к горлу, выходя вот такой деструктивной диссоциацией. Программа самоуничтожения запущена, наверно, независимо от меня. Я лишь в праве делать остановки. Извини, — осеклась Влада, смахнув с тёмно-зелёной футболки пепел. — Не то. Не с того начала, — после, взяв со стола пепельницу, продолжила. — Что было в ноябре? Вернувшись, я впала в двухнедельную спячку. Один раз выходила в магазин за бытовой мелочью, питалась сушками и фруктовыми батончиками. Не включала телефон, не считала дни. Оно словно замерло тогда. Внутри был полнейший вакуум. Я выпала из жизни, только жизнь сама по себе не остановилась. Деньги заканчивались. С отцом мы с сентября не общались, он всегда думал, что если понадобится помощь — я приду и попрошу. А просить у него я никогда не умела ни денег, ни заботы, ни слов поддержки. За несколько дней нашла работу флористом на Рубинштейна, нащупала готовность бороться за сомнамбульное существование, однако в процессе стажировки обнаружила, что не могу контачить с людьми. Вообще никак. Не могу ни смотреть на них, ни разговаривать. Казалось, на меня недоверчиво косятся, общаются доминантно. Если за спиной смешки — обязательно в мой адрес, никак иначе. Где-то я, конечно, накручивала, но люди бессознательно считывают слабость, а это как для быка красная тряпка. Сейчас-то я понимаю, что провоцировала неприязненную реакцию собственным поведением. Ждёшь негатив — получишь. Клишированный штамп «не полюбишь себя сам — не полюбит никто», к сожалению, не миф. Любовь — громко звучит, конечно. Хотя бы принятие. Отвергаешь в себе человека — будь готов к тому, что общество невербально отзеркалит. Никому не симпатичны подавленные амёбы, не способные без заикания трёх слов связать. Все ищут понятности. Диссонанс же в том, что любить себя, уважать и уметь защищать личные границы, не взяв этого от родителей, без терапии не выйдет. Как-нибудь бы выжить, не убив себя от чувства вины за то, что ты вся «не такая», включая внешность, увлечения, мировоззрение, не говоря о том, сколько бед создала своим появлением на свет — какая уж тут любовь. Стажировку я всё же прошла, но с каждой сменой состояние усугублялось. Я возвращалась с работы и, заходя в ванную, ловила в зеркале тень того мерзотного, безвольного призрака, каким представала за день перед несчётным количеством покупателей. Как следовало ждать, не продержавшись и месяца, в конце декабря написала заявление на увольнение и тем же днём получила расчёт.