Немота - [62]

18

Курсе на втором по пьяни Макс поведал историю своей первой несложившейся любви, обозначив себя неотёсанным кирпичом, западшим на призрачное облако. Пыли. Как выяснилось.

Было это в девятом классе, когда он резался, кубарем катясь в маргинальную яму, сбегал из дома от трэшовых алкозрелищ, даруемых матерью, ночуя то у дворовых друзей, то в подъездах, без остановки закидываясь вынесенным из квартиры ядовитым пойлом. Голодный по двое-трое суток, немытый. Социальные пособия спускал на сиги и вредную жевательную хрень вроде чипсов, сухариков и подпорченных чебуреков по скидону. В таких условиях не до учёбы. В школе его считали аутсайдером: одноклассники чморили за семейное неблагополучие, поношенные шмотки и гнойные бугры, спровоцированные реакциями на творившийся в жизни пиздец. Учителя ставили в антипример, призывая перевестись после девятого класса в местный технарь на монтажника/маляра/электрика, подкрепляя доводы аргументами: «яблоко от яблони недалеко падает, там тебе место», «бестолку время терять. В институт ты не поступишь, а так хоть получишь профессию, начнёшь работать». Он и не сопротивлялся. Если б не злосчастная влюблённость, вряд ли б выбрался из дерьма.

«Такая девчонка есть в каждом классе, — рассказывал он. — Из приличной семьи. Красивая, артистичная, на одежде никогда ни соринки, ни пятнышка. С гладкой кожей, о которой такие упыри, как я, и мечтать не могут, шикарными волосами, всегда свежим запахом. Не старательный ботан с первой парты, но способная. Таким людям словно по умолчанию прилагаются успешные родители, эффектная внешность, мозг и обаяние. Не нужно, как другим, рвать задницу, чтоб достичь высот в какой-либо сфере, будь то интеллектуальная, социальная, творческая. За что ни возьмутся, всё получается. Причём вместе мы учились с первого класса — ну, обычная, казалось, прилежная девчонка благородного воспитания. Смазливая разве что, да. Но смазливых много. Рельефно среди других не выделялась: делала то же, что и все, участвовала в школьных мероприятиях, если просили. Училась всегда хорошо, не надрываясь. А к началу девятого класса записалась в модельную студию, раскрылась полноценно внешне, внутренне. Произошедшие перемены не могли остаться незамеченными. Тогда полкласса пацанов мечтали с ней замутить: и харизматичные дубари, и махровые отличники. Что с меня взять? Отсталый лох с последней парты, на которого и смотрели-то с брезгливостью. Я знал, что там без вариантов.

И вот однажды на контрошке по матану, когда математичка публично пригрозила при неудовлетворительной оценке обратиться в службу опеки, Ульяна села со мной, вызвавшись затащить несколько заданий. Помню, что здорово опешил. С чего бы такая внезапная активизация? За три года мы и предложения друг другу не сказали. Смотрел на неё весь урок, как на пёрышко, скользнувшее на мою неуклюжую тень — вьющиеся волосы, отливая золотом, падали на парту, от белоснежной отутюженной рубашки пахло кондиционером, на губах розовел блеск. Рядом лежал дневник с Паттинсоном на обложке. Сознание прошиб нечеловеческий стыд. Разве мне, такому убожеству, позволительно находиться с ней рядом? Я чувствовал, что от моего растянутого свитера несло въевшимся потом, на подбородке вылезли смердящие язвы. Они не походили на безобидные подростковые прыщи. Это было другое — будто рой насекомых заполз под кожу и медленно в ней разлагался, откладывая гигантские яйца. Они болели, зудели, кровоточили. Школьная медсестра выписала недорогую мазь, так та, сука, ни хуя не помогала. Какие медикаменты устранят психосоматику? Таблетка от кашля зубы не вылечит. Иссохшее тело и внутри, и снаружи было сплошным воплощением гноя. Плоть мертвечины. Бессмысленно рисовать иллюзии. Бессмысленно искать смыслы, но как брошенный щенок, которого неожиданно приласкали, хочешь — не хочешь, сохранить равнодушие не выйдет.

Училка не поверила в мой резко проснувшийся математический талант, обвинила в списывании. Звонить никуда не стала, ограничась язвительными оскорблениями, на которые выработалась железная закалка. Да и все эти тёрки потеряли вес. Со следующего дня я стал послушно ходить в школу, не сбежав ни с одного урока. Можно сказать, в безрадостных буднях зажглась лампочка, позывы подбухивать поубавились, начал сколько-то следить за внешним видом, каким бы неисправным ни было отражение в зеркале. Что-то светлое поднималось с похороненного эмоционального дна. Светлое, чистое, не тронутое окружавшим шлаком, пресытившим восприятие. Даже учиться стал, положив болт на Содом, разражавшийся дома. Вместо ночных шатаний по улице играл в «Ведьмак», пересматривал «Восьмую милю» и «Леона». Впоследствии заинтересовался фильмами Балабанова, узнав, что люди посредством творчества говорят на языке боли, свойственной не только мне. Тотальная изолированность от мира подотпускала, насыщая серый холст колоритными мазками, приятными запахами, которых я прежде не чувствовал.

Кстати, о запахах — была ситуация, когда после химии Ульяна оставила ручку с ароматизированным стержнем на парте, так я прихватил её на выходе и, как фетишист хуев, сакрально носил с собой в рюкзаке. Иногда дрочил, пыхая фруктовую благовонию. И блядь, дьявольская загвоздка влюблённости в том, что поначалу это не напрягает — безгласно созерцать объект воздыханий, смягчая сушняк онанизмом. Но чем дольше она длится, тем затруднительнее себя контролировать. Не в смысле секса — я не думал об Ульяне в чернушном склонении, считая солнечный образ выше похоти, что руководила моим телом. Эмоциональной подпитки перестаёт хватать.