Немота - [60]

— Почему она так жестоко с тобой?

— Мать хотела выточить из меня идеал по собственным лекалам, отзеркалить совершенную версию себя, как я уже говорила, а на выходе сочилось другое. Мне мало чего генетически перепало от неё, внешность разве что, но характер — полный антипод. Она заботилась о личной репутации: кто там что скажет, кто что подумает. Перфекционистка, одержимая желанием доказать, какая она прекрасная мать, стоический человек и страдалица, стремящаяся отдавать, ничего не беря взамен.

— Какой она хотела тебя видеть?

— Ответственной. Социально успешной, одобряемой. С серьёзным подходом к жизни. Хорошие люди, как она твердила, — это люди порядочные, воспитанные, имеющие безупречный социальный статус и бескорыстную самоотдачу. Выдрессированные, в общем. При этом сама «хорошим» человеком никогда не была. Мать обвиняет людей в своих же изъянах. Хотя со стороны веет святостью: с жертвенной простотой предложит помощь, денег одолжит, ублажит подарками, накормит, напоит — так, казалось бы, искренне, из благих побуждений. Это обезоруживает — ишь ты, какая благородная, великодушная женщина. Дева Мария, не человек. На деле таким образом она привязывает к себе, покупает расположение, покупает контроль, находит уязвимые лазейки, играя на чувстве вины, чувстве стыда или долга. Этим она и питается. Люди для неё — эмоциональный ресурс, средство для того, чтоб в своих же глазах возвыситься. Одним «спасибо», само собой, «бескорыстную самоотдачу» не отплатишь. Нужно кланяться, нужно возносить её, а нет — так бульдозером расплющит, сняв благочестивую маску святоши. Хочешь знать, как эта еда попала ко мне? — я кивнул. — Она поставила в парадной пакет, ушла, а чуть позже прислала смс: «Здравствуй, доченька. У меня сегодня день рождения. Открой дверь, там я оставила горячее и пару салатов», — я не знал, что на это сказать. Влада продолжила, — меня словно пополам разрезали, когда я это прочитала. Разумеется, ни к чему не притронулась, чувствуя себя бездушной, отвратительной тварью. Спустя время, набралась духу позвонить, но и пяти минут не продержалась. В очередной раз съела обвинения, что мотаю ей нервы, не выходя на связь, не проявила уважения, приехав поздравить лично. Видите ли, даже бывшие коллеги, с которыми сто лет ничего не связывает, вспомнили, заявились с цветами, с подарками, а от дочери родной не дождёшься. Причём она не спросила, как у меня-то дела, как я жила эти месяцы, но припомнила летний конфликт из-за института, попрекнула деньгами. Я и сама знаю, что совершила ошибку, согласившись принять от неё и от отца помощь. Понимаю, что в долгу перед ними и, имея возможность, вернула бы всю сумму до копейки, но она не перестаёт в каждом разговоре повторять: «Я всю жизнь пахала, как лошадь, чтоб ты не голода, не ходила в обносках. Такова твоя благодарность? Ну да, сама виновата — избаловала тебя. Пожила бы ты с плохой матерью, вон как Наташка с третьего подъезда, руки бы мне целовала». А в довершение: «Я не обижаюсь, привыкла и к твоей гордыне, и к безответственности. Перед людьми только стыдно. У всех дети как дети — прислушиваются, помогают, а ты какой эгоисткой была, такой и осталась. Что в детстве меня ни во что не ставила, что сейчас». Ей, вроде как, приходится изворачиваться, врать, отвечая на вопросы знакомых о том, какие у нас отношения, где я, чем занимаюсь. Вся её жизнь во имя оправдания чужих ожиданий. Себе не может правду сказать, обходит углы, о которые можно споткнуться, разбудив остатки живого. Всё что угодно, лишь бы не признать, что её правда не всегда верная. Что она сама не без дефектов. Правильно отец сделал, что ушёл от нас.

После этих слов Влада задрала голову вверх, справляясь, вероятно, с просящимися наружу слезами, не желая предстать слабой. Сигарета тлела, выйдя за края фильтра, а я онемело смотрел на всё это, выронив на пол вилку, понятия не имея, как быть. Начать утешать? Ободрять? Почему-то интуиция шептала, что единственное, что от меня требовалось — слушать. Дотошно вслушиваться в каждое произнесённое слово.

— Знаешь, после развода мне обоих родителей не хватало, — заговорила Влада, потушив сигарету. — Всё лето после случившегося я провела у бабки с материной стороны — там, куда и ездила прошлой осенью. Ни телефонных звонков, ни упоминаний о себе она не давала, а я скучала так, что каждую ночь ревела, заткнув рот подушкой, чтоб, не дай бог, никто не услышал. Слёзы пресекались и наказывалось, а мне и пожаловаться было некому. На вопрос, когда за мной приедут, бабка отвечала односложно: «Будешь ныть — никогда. Матери сейчас покой нужен». Я рисовала ей открытки, вырезала аппликации, писала письма, которые она никогда не увидела. Хотелось быть рядом или хотя бы знать, что всё в порядке, однако ощущение безопасности пошатнулось, вместе с тем проснулось осознание себя брошенной, недоумение с приступами нерегулируемых панических атак, бредовые кошмары. С того лета и запустились все дальнейшие проблемы.

— Вы с матерью никогда не говорили об этом?

— Однажды я попыталась, но она не слышит. Не хочет. На любую критику взрывается, впадает в обиды. Только тёплых воспоминаний о ней у меня нет. При внешнем благополучии эмоционально она отторгала меня, была либо нервной, либо выключенной, как перегоревший фонарный столб, сросшийся с асфальтом. Постепенно претензии к отцу опрокидывалась желчными выпадами на мою голову: «Не будь такой, как папаша», «Не нравится — собирай вещи, пиздуй к отцу», «Мама плохая, папа хороший» — избитые фразы задетых разведёнок. Она обесценивала мои усердия стать лучше, угодить ей. Порадовать. Обесценивала мои желания. Меня как человека. Отец лет на восемь подарил аквариум с рыбками, так она, по дурости распсиховавшись, смыла их в унитаз, сославшись на лишние для неё заботы. И подобные истерические срывы происходили систематически, сменяясь периодами кладбищенского молчания. Если мать пребывала в непоколебимости, квартира превращалась в обитель беспрекословной тишины. Её отсутствующий взгляд за похлёбкой чая наводил ужас, от которого кухонные гемантусы сохли. Но их она берегла. Вечно что-то сажала, пересаживала, заставив подоконники горшками с землёй. Это, наверно, немногое, что дарило ей радость. До тех пор, пока не начинало увядать, превращаясь в труху, — Влада приостановилась. Я смотрел на неё и видел не девушку двадцати лет, а загнанного в угол ребёнка с грузом неудовлетворённых потребностей, отравляющих окисленными пустотами. Как в случае с Максом. Каким бы сильным и независимым человек ни стремился стать, всю жизнь он тратит исключительно на то, чтоб залечить полученные в детстве болячки. Что взял, с тем и тащишься во взрослый мир, проецируя модель отношений с родителями на окружающую среду. Хочется добрать, самостоятельно забить сквозящие прорехи, найти ответы, которых нет. Может, в этом и есть первостепенная обязанность человека, искажённая социальными установками, — исцелиться, стать эмоционально неуязвимым? Самому занять роль родителя того незащищённого, травмированного ребёнка, который годами продолжает просить по горсточке тепла извне?