Немота - [43]

Сижу на диване с потрёпанной жаккардовой обивкой, палец снова от волнения перед созвоном разодрала в кровь. Щиплет. Выглядит прискорбно. Так же прискорбно, как рваные местами обои в нищенской квартире, сползающие словно шмотки кожи после глубокого ожога. Кроме дивана, измождённого тюля да гробового шкафа для одежды, ничего нет. Из окон дует, клетчатый линолеум с прорезью, проходящей по центру комнаты, забрызган белой краской, неравномерно капает вода из протекающей в ванной трубы. Апатия пробирается, как высокочастотный сигнал, зудящий в каждом сантиметре воздуха. То самое время, когда грудная клетка наполняется землёй — дышать тяжелее. Днём я справляюсь, но ближе к ночи не знаю, куда себя деть. Страх ползёт по телу, делая мозг перламутровым. Если б не таблетки, не уверена, спала бы я тут вообще. Зато хотя бы ем. Понемногу, нечасто. Горячее ещё не удаётся, но сладкое покупаю регулярно: зефир, пастилу, молочный шоколад. От сахара на лице высыпания, однако без него поддерживать функционирование организма пока не могу. Иногда замещаю бананами, вкус которых не ассоциируется с опилками — да, вот настолько всё плохо. При этом нервный фон купирует набор веса, разве что лицо отекает. Да и ладно. Всё это мелочи.

Остановившись вчера у витрины с тортами, вспомнила об отце — прослезилась. Он звонил раза три, отвечать не хочу. В чём смысл этих формальных созвонов? Как был недосягаемым, таким остаётся. От обсуждения наших отношений, моих чувств и летнего скандала увиливает. Вместо того, чтоб хоть раз сказать: «Я рядом и всегда рад тебе», традиционно бросает бумажно продиктованные вопросы — как питаешься, что нового, не подкинуть денег — от которых не становится легче. Нет желания протирать через сито бытовуху, а тем более слушать россказни о его семье. Я ведь завидую им — Богдану и Наде. Мне тоже непомерно хочется съесть малую кроху со стола безоговорочной отцовской любви. Хотелось и в шесть лет, и в десять, и в пятнадцать. Разве это не естественное желание? Но сейчас я нуждаюсь в нём куда больше, чем когда-либо. Хочется знать, что ты интересуешь человека, невзирая на препоны внешней среды. Просто ты есть, и ты нужен.

Увы. Просить о любви — как клеёнкой в мороз обмотаться — без толку. Так и останусь потерявшейся личинкой, а отец — просто отцом. Всё тем же спешащим и далёким, но талантливо сошедшим с пьедестала. Сказать ему мне теперь нечего.

16 сентября

Завтра выхожу на работу в кофейный киоск (попросту «стаканчик», как его тут нарекли). Сегодня стажировалась. В целом всё просто: продаёшь выпечку, делаешь кофе, чай, жаришь на электрогриле сосиски для хот-догов. График сменный по двенадцать часов, зарплата — около восьми (в зависимости от выручки). Оформления по трудовой книжке не будет, что хорошо, но оно и понятно.

Владелец киоска, краснолицый увесистый мужик лет тридцати пяти, с показным пренебрежением глянув в паспорт, не церемонясь, расспросил, чего меня принесло «из Питера в мухосрань». Ответ: «Подумать» не убедил.

— Люди кредиты берут, чтоб свалить отсюда, а ты, значит, по вопросам философии?

— По личным вопросам.

— И надолго?

— Как получится.

На это он глумливо хмыкнул. Возможно, история и впрямь неправдоподобна, но на работу меня взяли. Александр лично всё рассказал, показал, как пользоваться кофемашиной, в какой последовательности готовить хот-доги. Вроде ничего мудрёного, но с моей врождённой неуклюжестью без трудностей не обойдётся. Пространство «стаканчика» едва ли превосходит сортирную кабинку. Дискомфорт вызывает само по себе, а сегодня на стажировке в тесноте пришлось липнуть к оборудованию. Хозяин — не самый располагающий тип — язвителен, прижимист. Нос пяточком, маленький рот стационарно поджат. Делая первый хот-дог под его оценивающим взором, с избытком вальнула кетчупа, заляпав и булку, и стол, и футболку, в которой пришла. Надевая крышку на стакан, разлила капучино. Обнадёживает мысль, что завтра буду одна и, соответственно, накосячу поменьше. Всё же кофейный киоск — не самый худший вариант.

А ещё у меня появилась крохотная отдушина — усатые бродяжки из подвала соседней панельки у оврага, которых вот уже дня три ежедневно подкармливаю: пёстрая кошечка с раненым ухом, дымчатая и персиковый кот с широко посаженными водянистыми глазами. Тощие до крайности, запуганные. Когда приближаюсь, шугаются, шипят, мельтеша лапками, несутся в продухи, а, спустя минут пять, сбегаются на запах и со смаком уплетают за углом дома выдавленный из вакуумной упаковки паштет. Наблюдая за ними, я впервые за долгое время начала улыбаться.

18 сентября

До окончания смены полчаса. Нудных, мандражных полчаса. Сижу, как в витрине, пишу корявым почерком, убого вобрав голову в плечи. Полустеклянный цилиндрический «стаканчик» цвета кофейных зёрен походит на аквариум, в который норовит заглянуть всякая проходящая мимо фигура. Не жалуюсь — понимаю, что не сумею адаптироваться. Контакты с людьми жгутами сковывают мышцы. Стараюсь не впитывать, но, когда пафосный мудак с бритыми висками, не снимая солнечных очков, менторским тоном сцеживает: «К а п у ч и н о д в а с а х а р а», швыряя сто двадцать рублей, как вымоленную подачку, в горле начинает зудеть. Включить флегматичную невозмутимость не удаётся. От обиды, несправедливости. От невозможности защититься. После самодовольного ухода таких скользких идиотов с заскоками воспринимаю себя размазанной, как вымоченное печенье под подошвой. Унизительно. Ненавижу в себе эту раболепную сомнамбулу, не научившуюся фильтровать и быть хоть малость жёстче.