Немота - [36]

— Считаешь, смерть отца сказалась?

— Не только. Там до фига намешано. Сложно сказать однозначно. И при отце пила — они вместе пили. Не тотальными загулами, но систематически. Он и утонул-то при невыясненных обстоятельствах. То ли суицид, то ли несчастный случай. Не думаю, что мать так убийственно по нему страдала. Там ещё что-то грызло. Бабулька тоже не вторичную роль сыграла.

— В детстве?

— Ну да. Она не любила её. Да и вообще была достаточно жёсткой. Превыше всего ценила дисциплину и сдержанность, а что там внутри у человека — срать. Я не хочу говорить плохо, благодарен за заботу, но её методы воспитания — это умелое программирование в человеке, как минимум, невротического расстройства. Как максимум — психопатического. Обрубала любые эмоции, стыдила за слёзы. Она называла мать холерой. Запрещала говорить о ней, думать. А у той, похоже, невроз был с раннего детства, потом ещё выводок расстройств присовокупился. Она рано ушла из дома, замуж рано выскочила.

— Бабушка не винила себя?

— Какой там. Бабушка неугомонно талдычила, что мать и ребёнком доставляла ей одни страдания. Она как родитель не любила её. Не умела, наверно. Так, чтоб бескорыстно, всеобъемлюще, ничего взамен не прося. Это переняла и мать. А от матери — я. Общество механистических инвалидов. Каково это — расти в нормальной семье?

— Что в твоём понимании нормальная семья?

— Ну как? Это семья, в которой люди предельно открыты, дарят радость напоминанием о себе. Поддерживают. В такой семье есть безопасность, мне кажется. Радикальное принятие. То есть, что бы ты ни сделал, от тебя не отвернутся.

— Не могу сказать, что в моей семье есть радикальное принятие. Всё-таки во многом ни мать, ни отец не знают меня.

— Лукавишь.

— Отчего же?

— Тебе не приходилось мимикрировать, вешать на себя ярлыки, которые не хотелось носить. Никто не останавливал тебя в самовыражении. В увлечении музыкой подсобляли.

— Ну, отец всегда к этому скептически относился, мать поддерживала — да. На уровне хобби. Надумай я щас всё поставить на музыку, одобрения с её стороны не последовало бы.

— Она не беспокоилась, когда ты бросил играть?

— С чего бы? Ей льстило, что в школьные годы я был чем-то занят. Сынок — не забитый ботан, не шляется без дела по улице. Но как поступил и уехал, ни разу эту тему не завела.

— И всё-таки, когда она тебе звонит, вы часа полтора говорите. Природу — погоду столько не перетирают. Ты можешь довериться человеку. Рассказываешь о ней с очарованием. Уважаешь, как женщину. Отношения по типу «мать-подруга».

— Есть один несимпатичный минус в такой дружбе.

— Разве? — с сомнением отрезал Макс, убрав с лица прядь стриженных андеркатом волос. Откинувшись на спинку стула, он пассивно жевал консервированную кукурузу. За четыре года черты его лица заточились, огрубели, рубцы от прыщей закрылись негустой, но вполне привлекательной растительностью. В ушах стояли тоннели. Сторонний человек и в окулярах не заподозрил бы в нём травмированную сущность.

— Я лишь недавно понял, но горстка истины в этой мысли есть. Из-за эмоциональной спаянности с матерью в детстве, из-за того, что видел её слёзы, боль, тревогу, по-настоящему, до глубины, отметя гормоны, меня на сегодняшний день трогают лишь депрессивные девушки. С проблемами, психическими расстройствами. Такие, каких постоянно нужно спасать, каким нужна помощь, сочувствие, сопереживание. Далёкие от нормальности, в общем. С печалью в глазах, внешне незащищённые.

— А как же дерзкая Рита и прибранная веганша?

— Всё не то. Рита — это так, эксперимент пробных отношений, который, кстати, тоже связан с прошлым. А Алина — попытка ухватиться за реальность, навести порядок внутри себя. Она ж вся такая с виду гармоничная, организованная. Говорит выверенно, никогда не вспылит. Какие там эмоции? Да и секс был так себе — сухомяточный. Вся в обрамлении рамок, зажатая, хотя при этом старалась угодить, манерничала. Словно трахалась и со стороны на себя смотрела, переживая, как бы причёска не испортилась, мейк не стёрся. У неё тоже были внутренние проблемы — бесспорно, но это не то, о чём я говорил. Дай ей уверенность в себе, убери зажимы — вполне здоровый человек с посредственными взглядами на жизнь.

— Угадай, что броским пятном сохранилось о ней?

— Чечевица со спаржей?

— Это отдельно, — рассмеялся Макс. — Трещинки на лице от сухой тоналки. Они ей лет пять прибавляли.

— А, ну да. Сколько раз просил её не мазаться. Коричневая херня на скулах — бич повёрнутых на инсте тёлок.

— Сейчас у тебя кто-то из сложных?

— Сейчас? Это не назвать отношениями.

— Секс?

— Нет. Специфичная история, но не про секс.

— Чувства?

— Думаю, да.

— И это охуительно, чувак. Я мечтаю влюбиться, а не могу. Изъята опция. Боюсь, походу, очередной боли. Да и не за чем бабам свою изнанку показывать. Не оценят. Те, на которых я залипаю — сто процентов, а на других не стоит.

Свернув разговор, мы выпили по финальной и разошлись. Ну как, я пошёл мыться, Макс надумал сварить себе кофе. Парадоксально, сколько в человеке может быть боли при внешней нерушимости, однако загвоздка в том, что никогда наверняка об этом не знаешь. Можно считать кого-то чёрствой тварью, а у него под кожей — пропасть. Человек засыпает, просыпается, вместе с тем просыпается боль, заводя протяжную волынку. И малое, чем он может помочь себе, — защититься от дополнительной заразы.