Немота - [34]

— Я себя принимаю лишь тогда, когда чувствую повышенное мужское внимание: чем выше спрос, тем здоровее самооценка. В остальные моменты жить хуёво. Отношения, даже такие потребительские, добавляют смысла.

— Смотришь на себя через призму чужих взглядов?

— Да. Непредвзято смотреть не выходит. Ощущаю себя деффектной пустышкой, до которой никому нет дела. Говорят, что пиздатая — вижу пиздатой. Говорят, что шлюховатая — вижу шлюховатой. Низко это звучит?

— Скорее грустно. Проблемы с самооценкой таким путём не решишь.

— Знаю. Знаю и то, что кто-то пользуется мной, но я тоже извлекаю выгоду из такой связи. Больную, конечно, ты верно сказал. Как по-научному это называется? Симбиоз?

— Извини, по-моему, это называется неуважением к себе. Люди ж чувствуют уязвимость. Пока не изменишь мнение на свой счёт, так и будешь напарываться на обесценивание.

— Возможно, — отстранившись от тарелки, она резко замолчала, глотнула пива. Второй раз глотнула, третий. Затем молча доела дошик, поблагодарила и с не свойственной мерклостью ушла. Не нужно было дискутировать с ней о таких вещах. Кто я, чтоб бросаться шовинистскими советами? В своих бы тараканах разобраться.

Апатично докончив банку, убрал со стола, выключил радио. Набирать ванну было лень, поэтому, завалившись в чём был на матрас с музыкой «Shortparis» в ушах, едва ли не сразу провалился в сон. Снилась не Влада, не наши съёмки, не поцелуй. Снился её фильм «404». Вернее, альтернативная версия фильма, так сказать, по мотивам.

Метафизический взгляд цепляет мультипликационные картинки, транслируемые с заднего плана телеком, кресло, бант и тощую спину, облачённую в ситцевое платье. Комната залита тусклой дымкой полумрака. Трогая через ткань неприметную грудь, девушка задирает подол и вместо того, чтоб начать мастурбировать, тянет из розового вагинального отверстия нечто слизкое, тягучее, как размягший мармелад в форме длинного бычьего цепня. Оно живое. Оно трепещет, дышит. Будучи брошенным на пол, извиваясь, уползает через приоткрытую дверь в угольно чёрное отверстие соседней комнаты. После исчезновения извергнутой желчи героиня обращена к экрану телевизора, непорочно поглощая мультфильм про резиновых зайцев. Платье прикрывает колени, руки деликатно лежат на подлокотниках. Ни намёка на чернь.

Когда пришёл Макс, я уже не спал. Лежал в позе эмбриона, завернувшись в простыню, на репите мотая увиденный бред. Время подходило к полуночи. Cаккумулировав силы, поднялся, босыми ногами влез в тапки. Состояние было таким, словно проспал не пару часов, а пару суток — настолько тяжёлой и ваточной казалась голова.

— Здорова, — продрав глаза сквозь бьющий свет, выпалил посаженным голосом. Повесив парку, Макс лишь немо кивнул, в красном удлинённом свитшоте и чёрных джогерах с бутылкой водяры пройдя широким шагом на кухню.

— Выпьешь со мной?

— Давай, — согласился я, следя за тем, как он вынул из ящика две ребристые рюмки, распаковал пачку сосисок. — А что за повод?

— На хуй повод.

Накатив по одной, мы закусили сырыми сосисками и, недолго думая, повторили. Стенки пищевода будто кипятком ошпарило.

— Мне тётка ночью звонила, — заговорил Макс, ковыряя вилкой кусок ржаного хлеба. — Мать опять в диспансере.

— Как?

— А вот так. Полгода уже, оказывается, бухает. Я не контактировал с ней за этот год.

— А с братом что?

— У тётки. Она, собственно, потому и звонила. Говорит: «Тяжело ему. Плачет всё время, молчит. Приезжай, как возможность будет, утешь мальчишку».

Мне не находилось что сказать. Да и что тут скажешь? Пиздец и только.

— Я не понимаю, — продолжил Макс более эмоционально, — как вообще, блядь, таким бабам, единожды лишённых родительских прав, позволяют производить детей? Плодят заведомо сломанные отростки. Кожуру от семок. Для меня это всё в прошлом — ладно, я пережил. Но как представлю, что и Денис обречён на такое пресмыкательское существование, собственноручно задушить её хочется. Может, хоть раз задохнулась б заслуженной болью.

— Сколько она продержалась в завязке?

— Шесть лет. Ну, как залетела тогда от женатика, так и завязала. Хуй знает, что дёрнуло сорваться, — минут на пять Макс замолк. Достав из кармана «Winston», закурил. — Яна забрала чё хотела?

— Не всё. Про маркеры какие-то спрашивала.

— Маркеры? Какие маркеры?

— Для скетчей. Целая коробка, сказала, была.

— А, всё, понял. Я ж ей на неделе отвёз. Забыла, видно.

— Её искренне задело твоё обращение. Пришла, как школьница, которой несправедливо двояк влепили — без закидонов, без ломаности. С какой-то иной стороны увидел человека, — бормотал я, чувствуя, как тормозится сознание. — Не слишком жёстко ты с ней?

— В следующий раз будет думать, прежде чем давать. Ей полезно. Хотя не факт — такие соски, как она, мозговитостью обделены.

Докурив, Макс разлил ещё по одной, но зная, что от третьей рюмки на голодный желудок меня в конец развезёт, я воздержался.

— Что тебе на ум приходит, когда думаешь о своей матери? — спросил он, выпив. Выдержка Макса была поустойчивее моей. — Самые неизгладимые воспоминания.

— Неизгладимые воспоминания? — от неожиданности вопроса я не сразу врубился. Неизгладимые воспоминания о матери? В потугах напрячься постарался отмежеваться от питерской реальности. Неизгладимые воспоминания? Детство? Мама? — Почему-то запах выпечки вспомнился с кухни. Каждое утро воскресенья она пекла рогалики с повидлом, а вечерами, выходя из ванной, подкрашивала ногти серебристым лаком. У неё красивые пальцы, как из журнала: тонкие, с изящными фалангами. Она рождала восхищение как женщина. Ухоженные руки, укладка, неброский макияж, безукоризненный запах свежести — этому имелось место вне зависимости от обстоятельств.