Немного удачи - [87]

После обеда ее так одолел голод, что она потеряла сознание на английском и упала из-за парты, поэтому Мэри Энн Хансейкер отвела ее к медсестре, придерживая за локоть, «на случай если ты упадешь». Сестра измерила ей температуру, которая оказалась нормальной, осмотрела голову и сказала, что, если ее снова затошнит, нужно опустить голову между коленей, но Лиллиан не могла даже представить себе, как такое можно сделать на глазах у всех. А Джейн по-прежнему не смотрела на нее и не разговаривала с ней на последнем уроке – латынь, неправильные глаголы. Когда Лиллиан села в экипаж, чтобы ехать домой, то увидела на лужайке перед школой Джейн и Бетти. Они стояли рядом, склонив головы друг к другу, и смеялись. В экипаже было холодно – всю дорогу им в лицо дул ледяной ветер.

Вернувшись домой, она нашла маму в дурном настроении. Клэр весь день капризничала, а Джоуи, ворошивший остатки сена на сеновале, провалился сквозь люк и вывихнул лодыжку («Или что-нибудь похуже!» – сказала мама). Он сидел в гостиной, положив ногу на подушку, и каждый раз, проходя через комнату, мама причитала:

– Что ж, будем молить Господа, чтобы это не оказался перелом. Честное слово! На ферме вечно что-нибудь происходит! Чем только люди занимаются в городе, ума не приложу!

Это был худший день в жизни Лиллиан – не потому, что произошло нечто ужасное, как когда повесился дядя Рольф, а потому, что вся ее жизнь как будто трещала по швам, и она не знала, что ей останется. Она не представляла, как возродить все то, что доставляло ей радость, да и вообще едва помнила, что именно доставляло ей радость. Прошел всего год с тех пор, как они с Минни устроили швейный кружок и читали детям в конце зимы. То уютное время становилось ее любимым воспоминанием. Но она помнила лишь тот факт, что было хорошо, а не то, как она себя чувствовала.

Элоиза все спрашивала себя, удивило бы их вторжение немцев в Россию так сильно, если бы они жили где-нибудь к востоку от Чикаго. Иногда все пространство между Лондоном и Чикаго представлялось ей огромным слоем ваты, не пропускавшим ни одного сообщения с востока, а иногда – эхо-камерой: невозможно было понять, кто что говорит и откуда доносится голос. В какой-то момент Юлиус предложил присматриваться к канадцам и делать то, что решит тамошняя партия. После убийства Троцкого Юлиус решил, что с него хватит, что он больше и пальцем не пошевелит ради Сталина, а революция настолько сошла с рельсов, что спасти мировой коммунизм невозможно. В течение четырех недель они не посещали собраний, не общались ни с кем из друзей. Товарищам по партии нельзя было доверять, а с двумя-тремя единомышленниками, симпатизировавшими Троцкому, опасно было общаться – кто знает, какую месть задумал Сталин, даже в Чикаго? Но что делать, если ни с кем не встречаешься? Постепенно они возобновили связь сначала с одним другом, потом с другим. Но никогда не упоминали ни Сталина, ни Россию, ни союз СССР с нацистами.

А потом союза не стало, а что до канадцев, то Юлиус, которому исполнилось тридцать пять (он был на год младше Элоизы), уехал в Канаду, чтобы принять участие в войне; все живущие в Соединенных Штатах англичане обязаны были это сделать, особенно после Акта Смита[55], из-за которого его все равно могли депортировать. Юлиус уехал через три дня после того, как нацисты вторглись в Советский Союз, а еще через неделю Элоиза взяла Розу, купила билет на ближайший поезд и отправилась на запад. Всю дорогу до Ашертона она раздумывала, стоит ли ехать дальше. Ей бы хватило на билет до Денвера или даже Сан-Франциско, а Ина Финч, ее подруга из партии, которая переехала в Сан-Франциско, вне всякого сомнения, с радостью позволила бы ей пожить у себя. Но она вышла в Ашертоне, как будто ей не хватило воображения двигаться дальше, вот и все. С вокзала она позвонила матери, а через полчаса приехал отец и подвез их. Про отъезд Юлиуса они ни словом не обмолвилась. Война близко. Война совсем близко.

Годами Элоиза с Розанной шутили, что Джон, наверное, никогда не женится: он мог, не моргнув и глазом, слушать, как кричит отец, но стоило матери вздохнуть, как он бледнел. Однако вот и он женился. Ему не было еще и тридцати, а его пухленькая девушка закрывала глаза всякий раз, как бабушка Мэри говорила ей сделать что-то, чего ей делать не хотелось. Но за ужином она выскребала все до дна из каждой кастрюли и нахваливала каждое блюдо бабушки Мэри, как будто неделями голодала. Она была настолько болтлива, что Элоиза заметила, как постепенно во время обеда все остальные становились все тише и тише. Роза, взволнованная возвращением на ферму, не проронила ни слова.

В гостиной отец прилег спать (он с самого завтрака культивировал кукурузные поля), а мать продолжила вышивать изображение трех деревьев на холмистой равнине, над которой слева летела стая канадских гусей.

– Ох, бедный Юлиус, – сказала мать и глянула в сторону двери на случай, если появится Роза. – Какой тяжелый выбор!

– Разве этого выбора можно избежать, мама? – спросила Элоиза. – Ты же знаешь, нам придется вступить в войну.

Мать фыркнула.