Немного удачи - [88]

– Линдберг[56] говорит, что лучше нам в это не лезть. Это не наше дело. – Она бросила взгляд на Элоизу и прибавила: – Я не имею в виду, что знаю, как следует поступать.

Элоиза заставила себя говорить спокойно.

– Линдберг не считает нацистов злодеями. Но он заблуждается.

– Откуда ты знаешь?

– Я слышу, что говорят в редакции и на собраниях.

– Ах, на собраниях, – протянула мать.

Элоиза ощутила прилив злости. Но они с Юлиусом часто обсуждали, можно ли верить тому, что слышишь на собраниях. По правде говоря, они обсуждали это после почти каждого собрания. Мать заглянула в шкатулку для шитья, вытащила моток пурпурной пряжи, аккуратно отмерила необходимую длину и начала разделять нити.

– Meine Söhne brauchen nicht um ihr Leben zu opfern für die Engländer. Oder die Russen für diese Angelegenheit[57], – пробормотала она.

– Я понимаю, что ты говоришь. – Если вкратце, то мама, обычно очень отзывчивая женщина, не позволила бы своим сыновьям умереть за англичан или за русских.

– Я на это надеюсь.

– Ja, gut, haben die letzten Worte an dieser Stelle nicht gesagt worden, egal was du sagst[58], – сказала Элоиза.

Ей показалось, она говорит весьма неплохо – процентов на пять хуже, чем раньше. Нет, она не думала, что ее мать может делать выбор за ее братьев. Время, когда она выбирала за них, миновало.

Но ей доставляло удовольствие препираться по-немецки, пусть даже о таком серьезном деле. Все серьезные споры в семье велись на немецком, и так было всегда. Нередко Элоиза с Розанной и братьями плохо понимали, что говорят родители и бабка с дедом. Это означало, что они годами совершенствовали свой немецкий, отчасти чтобы подслушивать, а отчасти чтобы возражать. То и дело то один ребенок, то другой заставал бабушку Мэри и Ому врасплох, вставляя словцо, когда его не спрашивали. В Чикаго Элоиза поинтересовалась у товарищей по партии, чьи родители были американцами в первом или втором поколении, как обстояли дела в их семьях, и оказалось, что почти во всех случаях так же. Только родные Юлиуса ругались и на идише, и на английском, но на идише они выясняли семейные дела, а по-английски спорили о политике и религии. Находясь в безопасности в Айове, пока Юлиус был в Торонто, Элоиза думала, что в этом источник их конфликтов – их общим языком был английский, и Юлиус никогда не мог успокоиться до тех пор, пока она не сдастся, а ее это, конечно же, приводило в бешенство.

Той ночью, уложив Розу спать, она сидела у своего старого окна. Западный горизонт расстилался далеко-далеко-далеко, а над ним сияла едва заметная бледная полоска, словно край стального листа. Над ним начинала проявляться галерея звезд, глубокая, широкая и яркая, какую никогда не увидишь в Чикаго, даже над серединой озера. За спиной у Элоизы дыхание Розы стало ровнее, и девочка заснула. Элоиза повернулась и посмотрела на нее. Ей было восемь. Элоиза не верила во Фрейда – на самом деле все это буржуазная чепуха. Но в этот момент она задумалась, могла ли Роза вообще достучаться до своих родителей. Ведь не обязательно иметь эдипов комплекс, не так ли? Не обязательно хотеть убить мать и выйти замуж за отца. Но, наверное, иногда хочется как-нибудь привлечь их внимание.

Как обычно, летом Фрэнк почти не бывал дома. Профессор Калхейн считал, что они добились результата, – ну… или почти добились. Они опробовали полученный ими в июне порох, и он почти не окрасил дуло ружья. Профессор Калхейн схватил Фрэнка за руку и с силой пожал ее, поблагодарив от всей души за то, что он продержался с ним еще год. Ружья утратили новизну, но Фрэнк заботливо чистил их, и на дуле не было заметно почти никакого износа. Главным было воспроизвести именно ту порцию пороха. Фрэнк должен был отслеживать характеристику угля – насколько старыми были стебли, какого сорта и так далее, и селитры – коровий навоз, а чем питались те коровы? В Университете штата Айова это было возможно, равно как и сделать анализ почвы с поля, где росла кукуруза. Возможно, но трудоемко. Так что он не поехал с Хильди в Декору, чтобы познакомиться с ее родителями, и не повез ее в Ашертон. Впрочем, он признался ей в любви. Хильди считала, что одно естественным образом ведет к другому, но Фрэнк с этим не соглашался. И все же Хильди нашла возможность остаться в Эймсе. Она устроилась на работу няней к жене профессора с кафедры физики, которая родила девочку; ее другим детям было всего два с половиной и четыре года. Забот у женщины было по горло, но она жила в большом доме и платила Хильди десять долларов в неделю, а также предоставила в ее распоряжение комнату на третьем этаже. «Она как будто совсем не думала», – заметила Хильди, хотя малыши ей понравились. Ее выходной совпал с выходным Фрэнка, и они поехали на автобусе в бассейн «Карр». Фрэнку нравилось плавать кругами, а Хильди иногда прыгала с доски. Она умела сгруппироваться в прыжке и делать сальто назад. Окружающие не могли отвести от нее глаз. Она была очень красивой, и Фрэнк, возможно, действительно ее любил.

Он не вспомнил о том, что Юнис так и не прислала ему фотографии Лоуренса, пока не увидел ее в столовой в первый день осенней четверти. Он как раз доедал поздний завтрак и поднял голову. Помещение оживленно бурлило, повсюду раздавались приветствия и обсуждались новости. Его взгляд оказался прикован к ней, а она повернулась к нему. Они пристально смотрели друг на друга, но как будто вовсе друг друга не узнавали. Такое впечатление, что он глядел ей в затылок, а она – ему.