Немного ночи - [73]

Теток-ботаничек тоже пробирала энергия жизни, но они сублимировали ее странным образом. Одна тоскливо бродила вокруг меня. Когда я, полуголый и злой, воевал с чертополохами и мышиным горошком, она помогала распутывать увязший в траве диск и объясняла схему расположения деревьев, вздыхала, как больной кит, и глядела на меня умными голодными собачьими глазами. Две других, в вагончике охранников, угощали Мишку чаем из трав, от которого Мишка становился как пьяный и не мог уйти от них. Он сидел, стараясь не закрывать слипавшихся век, а они, хихикая, рассказывали ему фривольные истории. Еще были студентки без числа и школьницы старших классов, иногда ночевавшие в вагончике.

Милиционер Игорь два месяца присматривался ко мне, а потом спросил, чем я собираюсь заняться после того, как в ботаническом саду кончится трава. Я не знал. Меня это беспокоило. И он предложил мне работу. Несложную, непыльную, незаконную, связанную с женщинами и деньгами. И он смотрел на меня глазами, сквозь которые на меня смотрел еще кто-то. И такой взгляд не казался странным здесь.

Я сказал, что подумаю, а через несколько дней он назначил встречу, на которую я должен был прийти, чтобы сказать окончательное «да».

Я помню, как перед этой встречей сидел в своем домике, на диване, с надетыми до колен джинсами, и ждал. Я не знал, как поступить, и хотел, чтобы кто-то указал мне. Я попросил Бога: «Дай мне знак! Прямо сейчас! Явный знак, который я не спутаю ни с чем и смогу понять в одном смысле». Минуты текли жидкими кристаллами по циферблату часов, и ничего не происходило. Комната была залита теплым вечерним золотом. Воздух стоял в пролете окна, не трогая тюлевой занавески. А у неба над луговым горизонтом был привкус дождя и дорожной пыли.

Я ждал сорок минут, не надевая штанов. Машка спрашивала меня, что случилось, и никто не давал мне знака. Тогда я понял, что жду напрасно. Встал, надел джинсы, застегнул ремень и пошел к выходу. Когда я выходил, на холодильнике заверещал пейджер. Я вернулся, взял его и прочитал: «Приезжай завтра к десяти для крещения. Рагимов». Я прислонился к холодильнику. И, видимо, у меня поднялось давление, потому что в голове шумело, и было тяжело стоять. Я прошел в комнату, снял джинсы и лег на диван лицом вниз.

Рагимов купил мне красивый серебряный крестик и три иконки. Иконки стоят у меня до сих пор, а крестик я выбросил. Сорвал с груди и швырнул от себя. И он так долго-долго летел, невидимый в темноте. Так долго, что я даже испугался – не пропал ли он, не улетел ли на небо. А потом он загрохотал, как порванная якорная цепь. А я стоял, тоже невидимый в темноте, сжав кулаки, и кулаки эти были мокрыми от слез.

Это было в месте, которое называется «Объект 1200». После войны здесь был устроен большой лагерь для пленных японцев. Бараки, вышки, колючая проволока. Отсюда их водили колоннами в город – строить исторический центр. Но я не видел всего этого. Потому что задолго до моего рождения японцев вернули в Страну Ямато, «колючку» сняли, вырыли столбы охранных вышек, а фундаменты бараков соскоблили с лица земли бульдозерами. Так что их теперь не найти в траве.

Потом несколько лет сюда водили колоннами школьников и комсомольцев – сажать сосны, рябины и кедры. Засадили почти все. А что осталось пустым – отдали под пашни расположенному неподалеку училищу для трактористов и сельхозмеханизаторов. И училище каждый год засевает поля картошкой, пшеницей, овсом и рожью поверх японских могил. Несколько могилок остались – холмики с истлевшими деревянными столбами без надписей. Есть несколько мраморных надгробий. Их установили молодые японцы, которые приезжали сюда. Они искали могилы в кустах малины. Часть вскрыли и увезли кости на родину. Часть накрыли мраморными плитами. Еще они сделали бронзовые таблички на мраморе, но бронзу быстро украли. Мрамор здесь не нужен никому. На этих плитах пастухи накрывают свой обеденный стол, когда коровы бродят по склонам оврагов.

Я жил рядом с этим местом. Иногда мы с Машкой ходили сюда гулять и собирать дикую клубнику и малину. Малины было очень много в мрачных сосновых коридорах, а клубника росла на холмиках. И вообще место было красивое, с мягкими перекатами полей, оврагами, ручьями и круглыми болотцами.

Потом к нам приехала мама. Насовсем. И выяснилось, что жить вместе мы не можем. И мне надо опять куда-то съезжать, быть бездомным, арендовать тесные комнатки-клоповники в общагах, где в гулких коридорах молчаливые дети строят домики из водочных бутылок и пластмассовых шприцов. Меня начинает трясти всякий раз, когда я представляю себе это. Но я был не нужен маме в ее доме. Ей нужен был маленький мальчик, ясноглазый и ласковый – чтобы кутать его в теплую одежку, баловать вкусным и даже находить ему девочек, потому что он подрос. А я не вписывался в образ, и ее лицо принимало тупое бульдожье выражение каждый раз, когда она обнаруживала несоответствие. Я думаю, что она никогда не любила меня. Даже самый сильный материнский инстинкт не становится любовью. Он мешает любить, потому что, как любой инстинкт, ослепляет. А чтобы любить, нужно ясно видеть.