— Это джунгли!
Алешка посмотрел вокруг.
Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий «кукурузник». Ягель и мохнатые веточки «зассыхи» у Алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.
— Да ну, на фиг, джунгли! — сказал Алешка. — Тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.
Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.
— Дурак! — снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый. — Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!
— Я не умею делать лук, — смущенно сказал Алешка и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.
Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал зассыховые ягодки. Они блестели и катались в ладони, как дробь.
— Это проще, чем лошадь! — съязвил Пашка.
Он сидел напротив на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к Пашкиному заду постепенно подбирался холод.
— А может, пусть будут лошади? — робко спросил Алешка.
— Ты чо, как маленький… — Пашка вздохнул. — Ты пойми — так неинтересно. Должно быть только то, что есть.
— Ладно, я папу попрошу, — сказал Алешка. — Он умеет делать лук.
— Попроси, — кивнул Пашка.
Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.
— Губы черные? — спросил он.
— Черные, — сказал Пашка. — Не отмоешь.
Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.
На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка — в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях и был обшит по цоколю досками. Там внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их «домиков».
Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.
— Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, — начал Пашка. — Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…
— Я спрашивал у папы, — продолжил Алешка. — Он обещал сделать…
Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, так же привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку делано веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что, прикидываясь веселой, она надеется обмануть его — чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее — тоже прикидывался веселым…
Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.
— А из чего твой папа обещал сделать? — спросил Пашка.
— Не знаю, — Алешка пожал плечами. — Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.
— Может, он поедет на рыбалку, — снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку). — Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.
— Мой тоже может поехать на рыбалку, — Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.
Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие-нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.
— Пусть будут луки из вербы, — предложил Алешка. — А если твой папа или мой поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.
— Ну, да, — Пашка задумчиво потер подбородок. — А мы пока поучимся стрелять.
Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.
— А как мы будем называться? — спросил Пашка. — Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!
— Да ну, на фиг… — поморщился Алешка. — Все эти племена постоянно с кем-то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если, кроме нас, тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.
— Ну, тогда надо что-нибудь сделать, чтобы начать, — сказал Пашка.
— Мы уже начали, — сказал Алешка. — Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?
Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка — из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.
