Немного ночи - [36]

– Конечно, люблю, – отвечала она, удивленно улыбаясь.

Потом Наташки уже не было, а была сестра. Я целовал ее лицо, и что-то говорил, но уже сам не мог понять своих слов. Я сознавал, что получается смешно, и смеялся. Сестра улыбалась настороженно и смущенно. Я запомнил ее лицо, как неподвижную, медленно выцветающую фотографию, к которой тянулся как бы руками, потому что у меня не было рук, и которая оказывалась лицом Наташки…

Темноту нарушил крик. Хриплый женский визг-вой, на пределе срываемых связок, долгий и стремительный, прорывающийся ко мне. Я слышал его, но не думал о нем, потому что я вообще не думал. Внутри меня было тихо. Невозможно было определить, где начинается это внутри, и где я слышу крик. Он умолк вспышкой грязно-желтого света, и темнота снова была.

Ничего не было. Меня не было. Была тьма. Женский вой коротко вспыхнул, и его бледно-дрожащее сияние ударило, и я увидел кости своих челюстей, как силуэт во тьме. Это была сестра, я узнал голос. И в этот раз она попала в меня.

Тьма снова была, но что-то уже нарушилось, и появилась разница между мною и остальным. Я хотел тишины, и тишина растворяла.

Невозможно сказать, как долго это повторялось, потому что, когда не думаешь – невозможно считать.

– Валя! – крикнула мне сестра, глухо и устало, – Валя, живи!

Я ощущал только форму слов. Смысла не существовало.

– Валя, живи! – кричала она.

И неизвестно, было ли это сказано однажды или повторялось много раз.

Я согласился. Тьма стала трехмерной, отодвинулась и стала лицом Наташки. Она смотрела на меня.

И появился голос, приказавший:

– Дыши! Валя, дыши!

Сначала это был голос сестры, потом Наташки. Но я понял, что это был чужой голос, хотя на самом деле он был мне роднее всех других.

Это повторялось много раз. И, повинуясь, я, наконец, вздохнул – увидел, как призрачные ребра расходятся дугами в высоту, легкие наполняются, будто мехи водой, а голова на гибком прозрачном позвоночнике откидывается назад.

– Валя, дыши! – снова приказал голос, и покоя уже не было.

Я вдруг ощутил свое тело – моя голова моталась по подушке, потому что кто-то сильно бил меня по щекам.

– Дыши! – приказал голос.

Я хрипло и долго вздохнул, прогнув спину и запрокидывая подбородок.

– Дыши! – снова требовал голос.

Но я не дышал – просто не хотел. Меня еще били по щекам, но удары становились все слабее и затихли в отдалении. Я еще пару раз честно попытался выполнить приказ дышать, который навязчиво повторялся. Но, не ощущая тела, дышать было тяжело и я перестал. Совсем.

Было мгновение, в котором я вдруг открыл глаза и видел над собой в голубом мертвом свете незнакомых людей в белом. Они двигались непонятно и суетливо. Мою голову повернули вбок. Кто-то сказал:

– Адреналин! Быстро!

И я увидел, как в плечо втыкается игла шприца, и даже ощутил боль.

– Валя, дыши! – истерически закричал голос из обступающей меня тьмы.

– Он опять уходит… давайте… – глухо пробубнили в отдаляющемся облаке мертвого света.

– Где я? – спросил я испуганно, глядя на расплывчатый желтый свет, льющийся из-за стеклянной перегородки, рядом с которой я лежал.

Я начал вставать, упираясь в мягкую поверхность непослушными руками, и за мной потянулись гибкие блестящие трубочки. Они были везде – на руках, на лице, даже между ног.

– Что это? – спросил я и принялся брезгливо выдергивать их из тела.

Что-то побежало струйкой на пол. Что-то звякнуло. Послышались быстрые шаги.

В поле зрения возник очкастый парень в белом халате и темных брюках.

– Валентин, ты в реанимации! Успокойся! – попросил он твердо и настойчиво.

– Вытащи это! – потребовал я и указал на оставшиеся во мне трубки.

– Мне не хочется этого делать, – объяснил парень, – Потом опять вставлять придется.

Я попытался встать на ноги. В колене что-то жутко и влажно затрещало.

– Лежи! – парень бросился ко мне.

Я понял, что сил встать у меня не хватит, и лег. Он принялся подбирать с пола все, что я вытащил из себя.

– Если ты думаешь, что мне это удовольствие доставляет, – говорил он, – Ты ошибаешься…

Как ни странно, несколько дней, проведенных в реанимации, были, пожалуй, самым спокойным и безмятежным временем моей жизни. Мне ставили капельницы с демидролом, и большую часть дня и ночи я спал. Иногда просыпался, чтобы немного подумать о чем-нибудь и снова заснуть. Не нужно было ни есть, ни ходить в туалет – катетер и внутривенные вливания глюкозы делали свое дело.

Часто приходили врачи и расспрашивали меня о самочувствии. У меня была амнезия и поэтому я почти никого из них не мог вспомнить. Они говорили, что у меня была реакция на какой-то из компонентов наркоза. Но молоденькие медсестры фыркали, когда слышали это и потом, шепотом, рассказывали мне, что во всем виноват анестезиолог, у которого это уже третий случай в году.

Мне казалось это неважным. Я знал, почему я стал умирать – потому что сам этого хотел. Для меня лишь было загадкой, почему я выжил, и что этот факт означает. И еще мои воспоминания постоянно вертелись вокруг голоса, который я слышал там, в темноте. Я даже спрашивал у медсестер, не они ли меня звали тогда. Но они улыбались и говорили «нет».

Через три дня я оклемался настолько, что было решено перевести меня в общую палату. (Я уже мог самостоятельно пить воду и пользоваться уткой) Операцию по переводу поручили двум санитаркам, суетливым худеньким женщинам лет сорока.