Немного ночи - [35]

Операционная медсестра, в марлевой повязке до самых глаз, разглядывала мою правую руку.

– Куда подкалываться-то будем? – спросила она кого-то за моей головой, – Вен нет.

– На левой посмотрите, – сказал я.

Я знал, что у меня очень неудобные вены для уколов. Они почему-то почти не выступают под кожей.

– А что, в левую не кололся? – неприязненно спросил незнакомый женский голос.

Я промолчал и даже обиделся, что меня приняли за наркомана.

– Хорошие у тебя венки, не слушай ее… – шепнула медсестра.

Нужно было ложиться на бок и подтягивать колени к подбородку. Анестезиолог в это время втыкал в мой позвоночник длинную иглу и вводил наркоз. Было не очень больно, но когда его рука чуть дрогнула, вся левая половина моего тела содрогнулась, как от удара током.

Жизнерадостный хирург, которого звали Евгений Евгеньевич, сказал:

– Скальпель, – и скрылся за белой занавеской, отделяющей от меня мою ногу.

– Вот тут режь, – подсказал зачем-то Евгению Евгеньевичу другой врач, которого я не видел.

Через полминуты они оба удивленно хмыкнули.

– Ничего себе, – присвистнул Евгений Евгеньевич.

– Ты что, спортсмен? – спросил он меня, и добавил тихо, – Вот это сустав…

Медсестра повернула колесико капельницы, и я заснул.

Меня привезли в палату и две медсестры долго помогали перебраться на кровать. Потому что ниже пояса я ничего не чувствовал и не мог шевелить ногами.

Мужики в палате сочувственно и радостно улыбались мне, спрашивали про самочувствие. Я улыбался в ответ.

У меня забрали подушку, и велели мужикам следить, чтобы я не заснул. Я и сам боялся заснуть. В голову лезли какие-то слышанные в детстве истории, как «один мальчик уснул после операции и умер». Поэтому я болтал с мужиками и слушал ту ерунду, которую бубнил телевизор.

Первым, что я стал ощущать ниже пояса, был мочевой пузырь. Казалось, он сейчас лопнет. Меня отговаривали идти в туалет, и дядя Гена даже предлагал мне свою бутылку из-под кефира, чтобы помочиться. Но я был горд, выпросил у Вити костыли и кое-как, на ватных ногах, опираясь плечом о стену, добрался до туалета. Все замки, которые некогда имели место на внутренних сторонах дверей, в туалетных кабинках, были аккуратно сорваны. Это также было связано с одной больничной легендой – как «один мужик заперся в кабинке, снял штаны, сел на унитаз и потерял сознание». Через несколько часов, не приходя в сознание и не надев штанов, этот человек умер. Потому что всем, кто дергал дверь кабинки, не приходило в голову, что на унитазе может кто-то умирать.

В больнице все истории были так или иначе связаны со смертью. И было даже непонятно, какие из этих историй смешные, а над какими надо задуматься.

Я старался не задумываться над последней, про смерть на унитазе. Я в данный момент тоже сидел на унитазе, и мне было плохо. Это «плохо» выяснилось как-то внезапно, когда я еще стоял. Навалилась такая слабость, что я неуклюже развернулся, опуская тело трясущимися от напряжения руками, и сел на воняющий хлоркой холодный фаянс. Взгляд сам собой стремился к полу и хотелось закрыть глаза. Внезапно, в какой-то момент просветления я осознал, насколько близок к обмороку, и насколько далека от меня моя палата, с такой мягкой уютной постелью и бутылками из-под кефира, в которые можно легко мочиться…

Легко… Я хотел, чтобы это было легко. Но как я ни тужился из глубины своего полуобморока, из меня не вытекало ни капли. В глазах снова посветлело и я подумал: «Мало того, что я писаю сидя, у меня это еще и не получается». Тут же захотелось мелко хихикать, хотя в груди все тряслось от слабости и тревоги.

Не знаю, чем бы закончился мой туалетный героизм, но дверь вдруг распахнулась с громким стуком. За ней оказался Миша из моей палаты.

– Ты не помер? – спросил он, – Уж минут сорок, как ушел.

– Чего? – спросил я.

Видимо, что-то случилось со временем.

– Ты не сможешь сейчас, – объяснил Миша, – Мышцы там, внутри, еще парализованы.

Я принялся сидя натягивать штаны. Потом попытался встать.

– Тебе помочь? – он протянул свою целую руку.

– Не надо, – мне хотелось быть в тот день героем…

Я не позволил себе помогать, но Миша шел рядом и немного сзади. Я дошел до палаты и рухнул на кровать. Мужики сочувственно посмотрели на меня.

– Что-то ты пятнами пошел, – сказал Витя.

– Бутылку дать? – спросил дядя Гена.

А Миша принялся долго и громко рассказывать о своем опыте посещения туалета после операции. Ему, как выяснилось, было сложнее – он пытался сходить по-большому.

Я слушал их, что-то отвечал, и понимал, что засыпаю. И еще у меня зверски чесалось лицо, особенно нос.

– Сейчас можно спать? – спросил я, не понимая, почему в палате так тихо.

– Спи, – ответил дядя Гена растерянным голосом.

Время явно куда-то исчезало.

Потом я открыл глаза и увидел Наташку. Она сидела на краю постели и смущенно улыбалась.

– Ты чего так спишь? – спросила она. – Я тебя разбудить не могу, – и снова улыбнулась.

Я сел и взял ее за руки. Прижался лицом к ее лицу. Неудержимая, текучая нежность переполняла меня. А воздух вокруг был наполнен сумрачно-серебристым мерцанием, и лишен объема.

Я целовал ее и спрашивал:

– Ты меня любишь? Ты меня любишь? Это правда?