Немецкий мальчик - [121]

На часах почти одиннадцать. Работа поглощает Майкла, но впервые за много лет он чувствует запахи краски, льняного масла и скипидара. Интересно, а парень их чувствует? Майкл оборачивается и замечает, что глаза у парня открыты. Он неподвижно смотрит в потолок, потом ощущает взгляд Майкла и поворачивает голову. Лицо у него спокойное, будто он не знает, где проснулся, но это его не тревожит. Сон пошел ему на пользу — в глазах ни страха, ни боли.

— Если хотите, кофе еще остался, — говорит Майкл. В голове десятки вопросов, один из них наверняка развяжет парню язык и прояснит ситуацию. Впрочем, с этим лучше повременить. — Я не знаю вашего имени.

Парень облизывает пересохшие губы.

— Qui êtes-vous?[26] — спрашивает Майкл. — Wie ist Ihr Name?[27]

— Штефан, — сипло отвечает парень, кладет ружье на пол, садится и чешет затылок. Толстая куртка скрипит, белокурые волосы блестят как шелк. Когда он сидит, черты лица кажутся правильнее. Штефан сладко зевает и сглатывает.

— Ich hole Sie Wasser[28]. — Но сдвинуться с места Майкл не может. Немецкая речь возвращает его в прошлое, и перед глазами встает Артур Ландау. Секундой позже наваждение проходит, и белокурый Штефан уже никого ему не напоминает.

В следующий миг не происходит ничего. Майкл по-прежнему стоит у мольберта, Штефан сидит на полу и сонно жмурится. Потом будто на кнопку нажимают — лицо парня меняется. Глаза краснеют, в них только что отражались сотни разных мыслей и чувств, а теперь все они исчезли — их вытеснила одна-единственная мысль. Штефан забыл ее, пока спал, но сейчас вспомнил.

Подобное Майкл не раз видел и на войне, и после нее — воспоминания о страхе мгновенно воскрешают сам страх. Штефан дрожит, но не плачет, не опускает голову и не сжимается в комок. Его страдания слишком чудовищны, чтобы вызвать слезы. Майкл ощущает их смутно и все равно пугается — не парня, который запросто может быть сыном Артура Ландау, а проникшего в студию ужаса.

— Was ist los?[29] — спрашивает Майкл.

В глазах Штефана мольба. Он хочет, чтобы ужас исчез или стерся из памяти, как в первые минуты после пробуждения. Это отчаянное желание Майклу знакомо — сколько раз он сам пытался избавиться от воспоминаний. Не удалось ни разу. Но, что отпечаталось в душе, неизгладимо.

Теперь Майкл понимает: если бы он умел выборочно стирать воспоминания, то наверняка выбрал бы не те. В последнее время он только радуется, что помнит и отца, даже в самые тяжелые месяцы, и Элизабет. Вместе с мюнхенскими побоями забылась бы доброта еврейского доктора и его жены. Жизнь — единое целое, потому лучше не забывать ничего.

Вот так всегда. Едва Майкл решит, что докопался до истины, его убеждают в обратном. Штефан вспомнил что-то невыносимое. Его боль никогда не притупится и не сделает бедного парня добрее и лучше. Что бы ни скрывалось в его воспоминаниях, они способны лишь мучить и уродовать.

Штефан в толстой куртке, но дрожит. Ничего не поделаешь. Воздух как будто затвердел. Майкл и Штефан словно и стекле замурованы.

Из транса хорошо выводит самое обыденное — чашка чая, тарелка с едой. Майкл отступает на шаг, и перекрестный свет скрывает то, что происходит дальше.

Возможно, когда фигуры вокруг Штефана начинают шевелиться, он хватает ружье и встает. Майкл пятится, показывая, что не вооружен, и отражения делают то же самое. Штефан видит, что седые мужчины отступают назад, однако молодые блондины дико размахивают ружьями. Грохочет выстрел.

Серебристый прямоугольник мнется и медленно стекает, заливая пол морем осколков. Блондины не опускают ружья и, куда бы ни повернулся Штефан, целятся в него. Гремит еще один взрыв, бьется еще одно зеркало, по полу течет еще одно осколочное море.

Тишина. Майкл выпрямляется. Что-то изменилось.

— Ну и бардак! — наконец произносит он. Студия усеяна аквамариновыми и серебристыми осколками, они повсюду, даже в камине среди пепла. — Ну и бардак! — повторяет он, хотя получилось красиво.

Ружье на полу. Майкл не заметил, как парень его положил. После первого — или это был второй? — выстрела Майкла сводит судорога, будто он коснулся оголенного провода. Сосредоточиться непросто, но Майкл замечает под ногами кровь. Кровь промочила правую штанину и залила туфлю. Крови столько, что невольно думаешь: краска! Майклу не больно. Откуда же кровь? На груди, похоже, лишь синяки, ничего серьезного. Он хлопает по груди и видит руку — мизинец с кольцом бабушки Лидии на месте, большой с черным от угля ногтем тоже, а между ними раздробленные кости и мясо. Три пальца исчезли. Кровь затекает в манжету и наполняет рукав, но держать кисть на весу тяжело, и Майкл ее опускает.

Парень бросается к дивану, где позируют натурщицы, хватает покрывало и судорожно ищет кромку, чтобы оторвать кусок. Он путается в покрывале, падает и машет руками, словно отбиваясь от бешеной собаки.

Майкла душит смех. Интересно, где пропавшие пальцы?

— Позови кого-нибудь! — просит он Штефана.

Кисть пульсирует в такт с биением сердца. Штефан встает, прижимая к груди скомканное покрывало, и, видимо, не знает, как быть дальше. Он переступает с ноги на ногу, хрустит осколками зеркала.