Немецкий мальчик - [119]

37

Теперь Майкл понимает: Франческа разочаровалась еще сильнее, чем он. Она выходила замуж, твердо веря, что любовь всесильна. Это непросто — понять, что ошиблась. Ошиблась Фрэнки и насчет себя: со временем она почувствовала, что не любит Майкла. Хотелось утешить ее, сказать, что это неважно, но от этого Фрэнки стало бы еще больнее.

Вместе они промучились два года. Их потребности в сексе, еде и сне совершенно не совпадали, а миролюбивые эгоистичные характеры превратили жизнь в цепочку извинений, которые Майклу до сих пор тяжело вспоминать.

Майкл стал ночевать в студии и спас от краха иллюзию их совместной жизни, «совершенно несемейной и неподобающей», как однажды выразилась Фрэнки. Майкл запросто мог пойти гулять на заре, а Фрэнки спокойно спала до обеда. Франческе эта полная несовместимость доказывала, что в их семье нет места условностям, а значит, у них удачный брак.

«Майкл, ты уникален! — однажды воскликнула Франческа. — Ты… я тебя даже вообразить не могу!»

Война и беременность Франчески принесли обоим некое беспомощное умиротворение. Личные амбиции внезапно отошли на второй план. Когда Майклу дали отпуск, а Франческу выписали из больницы, они целый месяц прожили вместе и почти влюбились друг в друга.

Майкл расхаживал взад-вперед по спальне, укачивая новорожденного сына, а Фрэнки в ярком шелковом кимоно сидела у камина, обхватив колени руками, и курила. Период, когда они, как прежде, были просто довольны присутствием друг друга, Майкл считал самым лучшим.

Майкл любил и темные глаза Фрэнки, и проседь в ее волосах. Когда видел обнаженной, хотел рисовать ее тело — тонкую кость, полупрозрачную кожу… А вот желание прикоснуться к ней возникало редко.

Майкл и Фрэнки говорили о том, как чудесна будет жизнь, когда война закончится и они станут настоящей семьей. Но эти мечты не отражали истинной сущности самих мечтающих.

Потом Майкла послали в Тобрук, а Франческа осталась мучиться в Лондоне. Она писала ему храбрые письма, которые иногда трогали, иногда смешили. Жизнь была тяжела, но бежать в деревню для Фрэнки было немыслимо. «Я свихнусь, Майкл. Знаю я ваши английские деревни — сплошная грязь и лепешки. Да меня тишина проглотит и не подавится». Через год она вместе с малышом уехала к сестре в Вайоминг.

Когда война закончилась, Майкл вернулся в Лондон, забрал свои вещи из дома в Блумсбери и переселился в студию.

Что это за брак такой был у них с Франческой? В письмах они никогда не говорили, что все кончено, и порой Фрэнки писала, что, быть может, вернется в Лондон, когда жизнь станет полегче. К себе в Америку она Майкла не звала, и он понял, что ехать не стоит: на расстоянии Фрэнки проще верить в красивую сказку о нем.

Итак, он был один, но со временем понял, что свобода не легче жизни с Франческой. На счете в банке всегда были деньги — ему платили за картины, а иногда что-то переводила Фрэнки. Если бы хотел, он мог заводить любовниц и заниматься чем пожелает. Ему вот-вот стукнет сорок, и время превратилось в весенний наводок, у которого нет ни берегов, ни течения.

Лондон помрачнел. Победе нужно радоваться, а в городе царила опустошенность, сбивающая с толку и унылая. Горе и тягости и измучили людей, и порой последствия казались не легче самой войны.

Однажды Майкл укрылся от дождя в кинотеатре. Он сидел в мерцающем мраке и смотрел кинохронику, в которой живые скелеты с застывшими глазами висели на заборах из колючей проволоки. Лишенные не только одежды, но и плоти, люди казались не голыми, а бестелесными. Они страдали, но Майклу чудилось, что они жалеют его: «Убогий невежда! Ничего не знаешь о себе подобных, а еще художник!»

Снимали в концлагерях Германии и Польши. Реальность оказалась кошмарнее любого кошмара.

После хроники показывали мультфильмы, потом снова хронику. Майкл посмотрел ее еще дважды, не в силах осознать то, что видят глаза. Человеческое тело безжалостно уничтожили.

В последнее лето войны в одну огненную секунду был испепелен целый город, потом другой. Ужас достиг совершенства. Люцифер проснулся, но служил теперь и добру, и злу. Человеческому разуму стали подвластны разрушения, перед которыми пасует человеческая фантазия.

Погибших столько, что живые не успевали по ним скорбеть и возвращались к повседневной суете. Продолжалось некое подобие жизни.

Порой вечерами Майкл ходил на Дин-стрит. Там, над тратторией, был клуб художников, где председательствовала Мюриэль, мертвенно-бледная женщина, которую Фрэнки возненавидела бы с первого взгляда. Мюриэль подносила сигарету к темно-красным губам и говорила:

— Майкл, ты слишком сентиментален. Красота сейчас не в моде. Думаешь, твои боги благодарны? — Она гладила его седеющие волосы и смеялась: — Бедняга Майкл! Ангел прошлого, залетевший в эпоху, которой ангелы не нужны.

Время от времени Майкл наведывался в Хэмпстед-Хит к старому скульптору и его жене-художнице. Они еще верили, что искусство способно излечить больную душу, но их вера быстро таяла.

Как правило, Майкл работал до полудня, обедал в кафе, потом спал, работал до ночи и снова спал. На заре он выходил прогуляться и смотрел, как небо меняет цвет.