Немецкий мальчик - [122]

— Ничего страшного, несчастный случай. Идти могу. — Майклу кажется, что говорит не он, а кто-то другой.

Потом Майкл лежит на диване, правая кисть обмотана покрывалом, которое натянули и на грудь. Студия пуста, на полу дорожка кровавых следов. Надо же, сколько крови. Майкл вспоминает грозу, бушевавшую над Ромни-Марш. При чем тут гроза? Видимо, это по коридору с металлическим полом убегает Штефан.

Тревога прошла, сознание очистилось — Майкл греется на солнце посреди сверкающего моря. Блестящие зеленые зеркала сделаны из воды. Два разбились и затопили пол.

Майкл поворачивает голову и убеждается, что не спит: шейные позвонки хрустят, он сглатывает слюну. Наверное, он потерял сознание, Штефан переложил его на диван и, как мог, перевязал руку. Скоро кто-нибудь придет. На миг становится страшно: дверь в коридор закрыта, а встать и открыть сил не хватит. Ну значит, дверь выломают. Это не важно.

Майкл вспоминает бабушку Лидию, за которой пришли куры и пес с Нит-стрит, когда они с Элизабет сидели у кровати и держали ее за руки. Майкл озирается, но в студии пусто, он по-прежнему один.

Картина меняется. Солнце светит иначе. Повязка пропиталась кровью и потяжелела. Диван, видимо, тоже в крови, а боли все нет.

Под окном кто-то подметает дорожку. Майкл впервые слышит такой ритмичный шорох. Может, раньше он просто не вслушивался? Поблизости шепчутся муслиновые занавески на ветерке и гикают часы.

Всю жизнь Майкл пытался написать свет, а сейчас видит, что свет состоит из неугомонных капель соленой синевы. Перспектива стула намного разумнее, чем он думал, а у теней, оказывается, есть тихие голоса. Майкл вспоминает, что пальцы отстрелены. Придется привыкать рисовать левой рукой, снова переучиваться, а когда переучится — забудет то, что сейчас разглядел. Да он уже забывает: воздух становится прозрачным, тени умолкают. От разочарования болит грудь, болит так, что трудно дышать. Лучше умереть, чем жить без того, что он вот только что видел, но тут Майкл опять взмывает в небо, и чудеса возвращаются.

В каждом осколке зеркала запечатлено последнее отражение. В любом виден кусочек студии, какой она была утром. Это же замечательно — значит, из отражений в осколках можно заново собрать руку! Тем, кто придет на помощь, нужно обязательно сказать, чтобы пол не подметали. Мысль крутится в голове, словно катушка, на которой заканчивается пленка.

В студии темно, Штефан обнимает Майкла за плечи и помогает встать. Майкл шатаясь бредет в черноте, но Штефан сильный, упасть не дает. Изуродованную руку обматывают покрывалом. Даже без света Майклу видно, как Штефан снимает медальон, разорвав ленты, и кладет его под повязку. Штефану больно расставаться с медальоном, от его боли в студии воцарился мрак. Штефан уходит, закрывает за собой дверь.

Майкл разлепляет веки. Оказывается, это был сон. Судя по теням, косо падающим на пол, уже почти вечер. Штефан ушел давным-давно.

В этом сне Штефан положил медальон Элизабет под повязку, но пощупать здоровой рукой он не может. Однако есть ведь новое чудесное зрение! Вдруг удастся разглядеть медальон сквозь повязку? И Майкл видит. Медальон глубоко в груди, серебряное сердце бьется ровно и сильно. «Хорошо, что со мной все в порядке!» — радуется Майкл.

Студия растет, в ней светит солнце, только ветер очень холодный, а на осколках зеркала стоит дандженесский маяк. Шелест волн проникает сквозь половицы прямо в тело Майкла.

Дверь открывается. Майкл думает, что вернулся Штефан, но входит Элизабет. Лицо у нее влажное — значит, на море туман. Она ставит корзину на стол и растапливает печь. Элизабет старается не шуметь — думает, Майкл спит. Время от времени посматривает на него, но вряд ли чувствует, что он ее видит.

38

— Платье на мне как на корове седло! — заявила Элис.

Если бы не булавки, зажатые в зубах, эх, сказала бы Элизабет, что думает о дочерней неблагодарности. Она вспомнила Карен в этом возрасте — жизнь тогда летела с такой скоростью, что обдумывать слова и поступки не хватало времени, — и чуть не улыбнулась, несмотря на булавки, грубость Элис и адскую боль в колене, которое поставила на ножницы.

Вечер выдался душный, двери в сад раскрыли настежь. В небе сияла августовская луна. Элис стояла на фортепианном табурете, а Элизабет ползала вокруг на коленях, стараясь ровно подогнуть юбку. Платье скроили из широкого плаща, который много лет назад подарила Ингрид Шрёдер. Плащ из шелка с ручной набивкой, дорогой и уникальный, как и все вещи, которые раздавала Ингрид Шрёдер. В итоге ткани с избытком хватило на платье в нью-йоркском стиле, которое Рейчел показала Элис в модном журнале. Элизабет не нравилось, что Элис забивают голову болтовней о моде, но от резких замечаний она старалась воздерживаться.

— Элис, платье на талии болтается, — сказала Мод. — И на груди тоже.

— Это ты виновата! — парировала Элис. — Зря я отдала тебе свои купоны!

В школе Мод собирали купоны на свадебное платье для принцессы Елизаветы Александры. Кристина отдала свои без сожаления, а Элис от сердца оторвала. Единственным утешением было новое модное платье.

За последние месяцы Элис сильно изменилась. Она пришла в восторг, что Рейчел Сондерс ей не только соседка, но и тетя. Правду ей объявили в весьма обтекаемом виде. Мол, в детском доме обнаружились новые документы, в которых всплыло имя ее отца и родство с миссис Сондерс. За неясности и несовпадения девушка не цеплялась. Подобно Карен, она жила сегодняшним днем и не интересовалась прошлым. «Раз мой папа в Америке, когда-нибудь я его разыщу, — сказала она. — Когда-нибудь, но не сейчас».