Неловкий вечер - [58]

6

Белль говорит: «Горе не растет, растет пространство». Ей легко это сказать. Пространство ее горя размером с садок для рыбок и появилось после смерти двух ее гуппи. Сейчас, когда ей исполнилось двенадцать, садок превратился в аквариум. На нем все и закончилось. Но мое горе растет и растет вместе со мной, и это уже невозможно остановить: сначала оно было шести футов ростом, теперь – размером с гигантского Голиафа из Библии, шесть локтей с пядью. Тем не менее я киваю Белль. Не хочу, чтобы стекло в ее аквариуме разбилось и из него полились слезы. Не выношу плачущих людей. Мне хочется завернуть их в серебристую фольгу, как молочные печенья, и запихнуть в темноту ящика стола, пока они полностью не высохнут. Я не хочу чувствовать печаль, я хочу действий. Чего-то, что пронзит мои дни, как иголка протыкает пузырь мозоли, и давление уходит. Но мысли продолжают блуждать вокруг вечера, когда после отъезда ветеринара мать подняла шум. Так отец называет все, к чему не стоит относиться слишком серьезно: «ШУМ». Мать ни с того ни с сего сказала: «Я хочу умереть», – а потом просто продолжила убирать со стола, загрузила посудомоечную машину и сбросила картофельные очистки с разделочной доски в ведро для цыплят. «Я хочу умереть, – повторила она. – С меня хватит. Если завтра меня переедет машина и я стану плоской, как дохлый ёж, я смирюсь с этим».

Я впервые увидела отчаяние в ее глазах. Они не были похожи на стеклянные шарики, а стали словно ямки в плитке, в которые шариками нужно попадать, полости в асфальте. Она просто хочет обратить на себя чужие глаза, чтобы на нее постоянно смотрели, желательно все сразу. Нужно позволить ей победить, чтобы не проиграть самому. Оббе встал из-за стола. Ударил по макушке кулаком. Это его не успокоило.

– Ну тогда возьми и умри.

– Оббе! – прошептала я. – Она же сейчас сломается.

– А ты видишь, как тут кто-то ломается? Единственный, кто ломается, – это мы.

Он встал и швырнул свой мобильный телефон в стенку из синего делфтского фарфора над плитой и крикнул:

– Черт подери!

Его «Нокия» взорвалась. Я подумала об игре «Змейка». Теперь змейка в телефоне, должно быть, мертва. Обычно она просто путалась в своем хвосте, когда съедала слишком много мышек и переставала помещаться в экране. Теперь ей конец.

На какое-то время стало очень тихо, я слышала только, как капает кран. Потом отец вбежал на кухню из гостиной, его больная нога волочилась вслед за ним. Он швырнул Оббе на шершавый кухонный пол и сжал его руки за спиной.

– Сделай это уже, убей себя или я убью вас всех! – заорал мой брат.

– Не богохульствуй; ибо Господь не оставит это без наказания! – закричал отец.

Мать капнула мылом для посуды на мочалку и принялась тереть форму для выпечки.

– Вот видите, – прошептала она, – я плохая мать. Вам будет лучше без меня.

Я прижала ладони к ушам и держала, пока крики не прекратились и отец не слез с Оббе, а мать не открыла духовку и не прижала на несколько секунд запястье ко все еще раскаленному противню, чтобы согреться изнутри.

– Ты самая лучшая мама, – сказала я, услышав по голосу, что лгу: мой голос был пустым и гулким, как коровники. В нем не осталось жизни. Но мать, казалось, забыла о том, что только что произошло.

Отец поднял руки вверх.

– Вы нас с ума сведете, доведете, – сказал он и ушел в дровяной сарай. «Конфликты необходимо пресекать в зародыше», – говорила наша религиозная бабушка. В этом конфликте зародышем были мы? Я думала, родители живут в своих детях, а не наоборот – их безумие живет в нас.

– Ты действительно хочешь умереть? – спросила я у матери.

– Да, – сказала она, – но не переживай, я никудышная мать.

Она отвернулась и понесла ведро с очистками в сарай. Я на мгновение замерла и затем протянула руку Оббе. У него пошла кровь из носа. Оббе оттолкнул мою руку.

– Засранка, – сказал он.

Мы с Белль сидим в сарае для спаривания на пыльных камнях пола. В центре сарая – чучело коровы, сделанное из металлического каркаса и кусков шкуры, чтобы привлечь быка. Под шкурой – металлические трубки и черное кресло из кожи. Его можно перемещать вперед и назад для сбора спермы. Шкура кое-где порвана. Корову зовут Дирк Четвертый: ее назвали в честь знаменитого быка, который породил сотни телят. Его бронзовая статуя стоит на постаменте в центре деревенской площади. Я прерываю речь Белль о том, что горе всегда начинается с малого, а потом растет. Она знает жизнь, как туристы знают деревню: они не могут найти темных переулков, путей, которые закрыты для посторонних лиц. Я говорю:

– Ложись на Дирка.

Без лишних вопросов Белль забирается на чучело. Я сажусь на черное кожаное сиденье под ним. Шкура внутри полая там, где проходит каркас из трубок. Ноги Белль болтаются по бокам, носы ее «конверсов» в грязи, шнурки посерели.

– А теперь двигай бедрами, как будто едешь на лошади.

Белль начинает двигаться. Я отклоняюсь в сторону, чтобы посмотреть на нее. Она ухватилась за шкуру для лучшего сцепления.

– Быстрее.

Она движется быстрее. Дирк Четвертый начинает скрипеть. Через несколько минут Белль останавливается. Задыхаясь, она говорит:

– Это скучно, и я устала.