Неловкий вечер - [56]

Оббе тычет локтем между моих ребер:

– Прием, Земля, Яс, передай подливку.

Мать протягивает мне соусницу. Ручка у нее сломана. В подливе плавают пузырьки жира. Я поскорее передаю его Оббе, прежде чем он не испортил атмосферу вопросом, о чем я думала. Он начнет перечислять всех мальчиков со школьного двора, хотя у того мальчика, о котором я думаю чаще всего, есть только мемориальная дощечка там, где он всегда ставил велосипед. Впрочем, с тех пор как забили коров, атмосфера и так невеселая, а ветеринар еще и рассказал о последствиях ящура для всех фермеров деревни. Большинство не хочет об этом говорить, и это самое опасное, говорит ветеринар: они умирают незаметно для окружающих.

– Тебе этого не понять, – говорит отец, ни на кого не глядя, – у тебя есть еще дети.

Я бросаю быстрый взгляд на Оббе, который почти с головой нырнул в тарелку, словно изучая структуру соцветий брокколи и исследуя, получится ли использовать их в качестве зонтиков, под которыми можно спрятаться. По его сжатым кулакам я вижу, что он зол: из-за того, что говорит отец, или из-за того, что не говорит. Мы знаем, отец и мать – они как грузило, вроде тех, что в шторах, чтобы удерживать их на месте. Я просто продолжаю наблюдать за ветеринаром, который изредка проводит языком по серебристому металлу ножа. Язык у него красивый, темно-красный. Я думаю о растениях в отцовской теплице, как он разрезает их ножом, а затем сажает отрезанное в подготовленную почву и закрепляет скобками. Я представляю, как ветеринар касается моего языка своим. Смогу ли я наконец распуститься, заставить людей заметить меня, увидеть, как по мне бегут складки, как из меня сможет вырасти новая жизнь, жизнь без пальто. Когда Ханна засунула язык мне в рот той ночью, я почувствовала, что она недавно ела мёд. Возможно, подумала я, если бы я ощутила немного его вкуса внутри себя, это помогло бы жжению в моем горле. Интересно, а у ветеринара язык на вкус как мёд? Успокоит ли он жжение в моем животе?

Отец садится за стол, обхватив голову руками, он больше не слушает ветеринара, который внезапно делает загадочный вид, наклоняется вперед и шепчет: «По-моему, пальто тебе идет». Не знаю, почему он шепчет, ведь всем все слышно, но я видела, что люди так делают, чтобы все немного наклонились вперед, навострили уши, чтобы их притянуло, как магнитом, а потом вернуло на свои места. Это как-то связано с властью. Я думаю, как жаль, что Ханна осталась ночевать у подружки. Иначе она бы услышала, что нас скоро спасут. Возможно, мне лучше забыть про потерянный сырный бур. Из-за бура я немного потеряла веру в ветеринара, как когда я была в четвертом классе и отец позвал меня к столу: это был первый и последний раз, когда мы разговаривали за столом не про коров.

– Я должен тебе кое-что сказать, – начал отец. Мои пальцы искали столовые приборы, что-то, за что можно было держаться, но до обеда было еще далеко, и стол не накрывали.

– Синтерклааса не существует. – Когда отец говорил это, он смотрел не на меня, а на кофейную гущу в чашке, наклонив ее. Он снова прочистил горло: – Синтерклаас в школе – это Чьерре, наш покупатель, который лысый.

Я подумала о лысом Чьерре, который иногда в шутку стучит костяшками пальцев по голове, а затем издает глухие звуки ртом. Нам это всегда очень нравилось. У меня не получалось вообразить его с бородой и митрой. Я попыталась что-то сказать, но горло наполнилось чем-то до краев, как датчик дождя. В конце концов оно переполнилось, и я начала рыдать. Я поняла, что все было ложью: как мы сидели перед камином и пели песни про Синтерклааса в надежде, что он нас услышит, хотя в лучшем случае нас слышали только синицы. Ложью были и мандарины в наших ботинках, после которых носки пахли кислым, а может, и Диверчье Блок, и что нужно вести себя хорошо, ведь иначе попадешь в мешок Синтерклааса.

– А как же Диверчье Блок?

– Она настоящая, но Синтерклаас по телевизору – актер.

Я смотрела на пряное печенье, которое мать сложила для меня в фильтр для кофе. Она точно взвешивала все, что нам давала, – даже эти крошечные печенья. Я оставила их нетронутыми на столешнице, слезы продолжали течь. Тогда отец встал из-за стола, взял кухонное полотенце и грубо вытер мои слезы. Он продолжал тереть, даже когда я перестала плакать, как будто мое лицо было измазано коричневым кремом для обуви, этой смазкой для иллюзий, сажей для Черного Пита. Я хотела ударить его в грудь, как он годами ударял в дверь, а потом убежать в ночь и не возвращаться. Они все время лгали. В последующие годы я пыталась сохранить веру в Синтерклааса так же цепко, как верила в Бога, – до тех пор, пока могла вообразить их или увидеть по телевизору, и пока мне было о чем молиться или чего желать, они существовали.

Ветеринар отправляет последнюю брокколи из своей тарелки в рот, затем наклоняется вперед, складывает столовые приборы крест-накрест в знак того, что он закончил есть.

– Сколько тебе лет? – спрашивает он.

– Двенадцать.

– Тогда ты почти готова.

– Готова для дурдома, вы имеете в виду, – говорит Оббе.

Ветеринар его игнорирует. Идея, что кто-то считает, что я почти готова, внушает гордость, хотя мне кажется, что я все больше и больше разваливаюсь. Я знаю, что быть готовой – это всегда хорошо. У меня тоже почти готова коллекция соток: осталось заполнить только три пластиковых кармашка, и я, наверное, хорошо себя почувствую в тот момент, когда буду пролистывать папку и думать обо всех сотках, что я выиграла и проиграла. Хотя, мне кажется, себя самого пролистывать тяжелее, но, возможно, для этого нужно вырасти, оставаться на уровне одной и той же линии на дверном косяке, не в силах стереть отметку своего прежнего роста. Рапунцель была заперта в башне, и ее спас принц. Мало кто знает, что ее имя происходит от немецкого названия полевого салата. Ветеринар долго смотрит на меня.