Неловкий вечер - [55]

– Открой рот, – говорит он.

Я смотрю на ветеринара. Он не оглядывается, смотрит на свадебное фото отца и матери на стене. Это единственная фотография, на которой они смотрят друг на друга, – на ней видно, что они были влюблены. У матери на губах сомневающаяся легкая улыбка, а отец неловко стоит на одном колене в траве, его деформированная ступня искусно скрыта. Их тела такие гладкие, как будто для фото их тоже натерли оливковым маслом. Отец одет в коричневый костюм, а мама – в молочно-белое платье. Чем дольше я смотрю на фото, тем более неуверенными становятся их улыбки, как будто они уже знают, чего ожидать в будущем. На пастбище вокруг них стоят коровы, словно подружки невесты.

Прежде чем я успеваю осознать, отец зажимает мне нос, засовывает бутылку в губы и заливает мне внутрь масло. Я начинаю захлебываться. Отец меня отпускает.

– Ну этого должно быть достаточно.

Я пытаюсь проглотить противное масло, много кашляю и несколько раз вытираю о колено рот – он как жирная форма для выпечки. Я кладу руки на живот. Никакой рвоты, никакой рвоты, а то умрешь.

Отец делает знак выйти на улицу, ветеринар следует за его пальцем. Я не слышу, о чем они говорят. Надеюсь, что однажды Бог поднимет ферму, как кран поднимает мертвых коров. Моя рука сжимается вокруг живота. Я одновременно хочу и отпустить, и удержать свою какашку. Может, Оббе нужно засунуть в меня что-то побольше? Или мне сделать глоток сычужного фермента матери, от которого в сыре появляются дырки? Тогда во мне тоже появятся дырки и все наконец выйдет наружу. Я бы аккуратно взяла несколько кусочков туалетной бумаги, сложила бы их пополам по правилу: восемь – покакать, четыре – пописать, и моя рука, как скребок, пройдет между ягодиц.

4

Я разминаю соцветия брокколи на тарелке. Они похожи на мини-елочки и напоминают мне о вечере, когда Маттис не вернулся домой. О часах, которые я провела на подоконнике с отцовским биноклем вокруг шеи, который предназначался для наблюдения за большим пятнистым дятлом. Я не увидела ни большого дятла, ни брата. Веревка от бинокля оставила красную полосу на шее. Вот бы можно было приблизить то, что отдаляется, просто перенастроив взгляд, заглянув в большие линзы бинокля. Я довольно часто разглядывала через него небо: искала рождественских ангелов с елки, которых мы с Оббе тайком вытащили из коробки через неделю после смерти нашего брата. Мы яростно терли ангелов друг о друга («Мой сочный маленький ангелок», – нежно стонал Оббе, на что я отвечала: «Мой милый маленький кусочек фарфора»), а затем уронили их из мансардного окна в водосточный желоб. Из-за непогоды они стали зелеными. Некоторые похоронены под дубовыми листьями. Всякий раз, когда мы проверяем, там ли они еще, нас настигает разочарование: если ангелы не могут взлететь даже из-за такого малюсенького неудобства, то как они могут быть на небесах с Маттисом? Как смогут защитить его и нас? В конце концов я закрыла линзы бинокля наглазниками, убрала его обратно в чехол и никогда больше не доставала, навсегда оставив линзы во тьме, даже когда вернулся большой пятнистый дятел.

Я откусываю большой кусок брокколи. На обед мы всегда едим что-то горячее. А по вечерам здесь все холодное: двор, тишина между отцом и матерью, наши сердца, салат с майонезом, намазанный на хлеб. Я не знаю, как мне усесться, и ерзаю, чтобы свести к минимуму жжение в попе от пальца Оббе. Нельзя никому проболтаться об этом, не то брат сделает моего кролика таким же холодным, как наши вечера. Я ведь сама этого хотела, разве нет? Так успокаивают быков – если ты корова, ты показываешь ему задницу.

За столом я не могу оторвать глаз от стетоскопа, лежащего рядом с тарелкой ветеринара. Я вижу его второй раз в жизни. До этого я видела его в программе по Нидерландам-1, но без тела, потому что оно было слишком голое. Я фантазирую, как стетоскоп окажется на моей голой груди, как ветеринар приложит ухо к металлу и скажет матери: «Я думаю, у нее разорвано сердце. Это у вас семейный недуг или такого никогда раньше не было? Может, ей стоит отправиться на море: там чище воздух. Весь этот навоз въедается в одежду, да и в сердце инфекция попадает быстрее». Я воображаю, как он достанет из кармана нож для резки бумаги, похожий на тот, которым отец нарезает веревки для тюков с силосом: вжик-вжик – и они падают бесформенной кучей. Потом ветеринар нарисует фломастером линии на моей груди. Я думаю о злом волке, который съел семерых козлят, а его вскрыли ножницами, чтобы козлята вышли живыми, – может, и из меня выйдет девочка, которая будет свободна от страхов или которую по крайней мере заметят, ведь она слишком долго была скрыта под слоями из кожи и пальто. Когда ветеринар уберет стетоскоп, ему, должно быть, придется прижаться ухом к моей груди, и тогда я смогу покачать его голову взад-вперед, просто вдыхая и выдыхая. Я скажу, что у меня болит повсюду, и укажу на те места, где еще никого не было, – от пальцев ног до макушки и всего, что между. Мы могли бы провести направляющие линии между моими родинками, чтобы обозначить границы, или вырезать из меня фигуру, как на раскрасках, где нужно соединять точки между собой. Но если он не услышит моего крика о помощи, мне придется убрать металл с груди, широко открыть рот и затолкать красный язычок как можно глубже себе в глотку. Тогда он точно будет внимательно слушать. Рвота – плохой знак.