Нелинейное будущее - [50]

При этом каждый специалист опирается на материал своей дисциплины. Но все единодушны в том, что без патологической лабилизации нервной системы и психики гоминид было бы невозможно превращение знака в основное орудие внешнего и внутреннего управления, становление семантической модели мира и культурной коммуникации. Соглашаясь с этими выводами, мы, однако, не можем считать их причинным объяснением того, почему селективное преимущество получили особи с отклоняющейся психикой. Телеологическое же объяснение этого парадоксального факта (в духе: анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны) только профанирует проблему: естественный отбор ориентирован не на конечную цель, а на актуальную задачу. Актуальной задачей было восстановление нарушенного баланса между орудиями агрессии и механизмами сдерживания, и только та популяция, которой удалось её решить, получала шанс на продолжение рода. Наконец, психопатологический сдвиг был едва ли не единственным средством формирования внеинстинктивных механизмов ограничения агрессии.

В §1.1.3.3 будет рассказано об экспериментах, демонстрирующих выраженную способность млекопитающих к абстрагированию от предметного поля, которая достигает естественного предела у человекообразных обезьян. Дальнейшее развитие этой способности (предпосылки орудийного интеллекта) в дикой природе было бы самоубийственным: «мечтательная косуля», «задумчивый лев» или «рефлектирующий шимпанзе» на воле долго не проживут. Генные мутации в сторону дальнейшего увеличения пластичности нейропсихических процессов должны были по большей части отсеиваться естественным отбором. Вместе с тем известно, что «слабовредные мутации, не очень сильно сказывающиеся на жизнеспособности, могут сохраняться на протяжении многих поколений» [Боринская, Янковский 2006, с.11]. Показано также, что, «когда условия жизни становятся невыносимыми, бывает выгодно увеличить частоту возникновения случайных мутаций во всём геноме или в отдельных его участках» [Марков 2010, с.379].

По всей вероятности, мутации, повышающие пластичность психики у австралопитеков, относились к числу «слабовредных» и некоторое время могли накапливаться в качестве избыточного разнообразия. В противоестественных же обстоятельствах этологического дисбаланса как раз эта патология оказалась спасительной и была интенсифицирована потоком «управляемых мутаций». Она породила зачатки воображения, а с ним и зачатки анимистического мышления, выражающегося склонностью приписывать мёртвому свойства живого. В свою очередь, болезненное воображение Homo habilis создало предпосылку для иррациональных страхов (фобий), которые послужили своеобразным фактором самоорганизации. При систематизации универсальных механизмов эволюции (гл.1.1.3) мы убедимся, что в синергетической модели такой ход событий выглядит почти тривиально.

Сопоставление эмпирических данных археологии и этнографии позволяет предположить, что решающую роль при восстановлении механизмов самоорганизации сыграла некрофобия – невротическая боязнь мертвецов. Именно этот иррациональный (т.е. не вызванный прямой физической угрозой) страх стал первым искусственным блокиратором внутривидовой агрессии. Те популяции хабилисов, в которых преобладали особи со здоровой животной психикой, вымерли из-за высокой доли смертоносных конфликтов. Но там, где разгулявшееся воображение приписывало убитому сородичу способность мстить обидчику (враждебные действия мёртвого непредсказуемы и потому особенно опасны), конфликты с оружием в руках не так легко доходили до логической развязки – и популяция оказывалась жизнеспособной.

Таким образом, невроз, превратившись в норму, компенсировал недостающий инстинкт. Страх перед мёртвыми не только ограничивал агрессию, но также стимулировал биологически нецелесообразную заботу коллектива о раненых, больных и недееспособных сородичах. И стал тем зерном, из которого выросло разветвлённое древо духовной культуры.

Имеются многообразные эмпирические свидетельства того, что грозный архетип восставшего покойника уходит корнями в самую глубокую древность и что страх перед мстительным мертвецом значительно старше всех прочих фобий, связанных с собственной будущей смертью, с инцестом и т.д.1 И древнее, чем сам биологический вид неоантропов. К сожалению, имеющиеся факты фрагментарны и подчас противоречивы, а потому связи между ними в ряде случаев приходится гипотетически домысливать. О том, насколько наши догадки достоверны, позволят судить дальнейшие археологические и антропологические исследования. Но уместно заметить, что в специальной литературе не обнаружено ни одной разработанной концепции, которая бы предлагала альтернативное объяснение механизмов, позволивших ранним гоминидам выжить, компенсировав нарушенный этологический баланс. Ссылка К. Лоренца на «естественную мораль» здесь удовлетворить не может, так как инстинктивное торможение более не компенсировало убойные возможности, а гуманитарные сдержки пока не сформировались.

Итак, давно ли живые боятся мёртвых? Наблюдения показывают, что первобытный человек, как правило, не сознаёт неизбежности своей индивидуальной смерти. Это обусловлено не только тем, что в палеолите люди редко наблюдают естественную смерть от старости – как отмечено в §1.1.1.5, умирают чаще всего от внешних причин, включая преднамеренные убийства. И не только анимистическим характером мышления: контраст между живым и мёртвым человеком, хотя и интерпретируется в соответствующем духовном контексте, но фиксируется очень чётко. Главное – в другом.