Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [85]

реакциею, царившею у нас с 1848 по 1856 год. Обратите внимание на слово «воспитаны». И люди 40-х годов переживали эту самую реакцию, и люди 60-х, бывшие в то время детьми, помнят ее, – но было особенное, среднее поколение, которому выпало на долю провести под гнетом этой реакции самое лучшее время своей жизни, «праздник жизни, молодости годы»[525], – и вот это-то обстоятельство и наложило на их личность особенную черту, которую вы не встретите ни в более старшем, ни в более молодом поколении. Черта эта – озлобленность, не какая-либо теоретическая, надуманная озлобленность, а вполне органическая, вошедшая в плоть и кровь их. Я встречал многих людей одного возраста с Салтыковым, которые рассуждали обо всем вполне положительно, здраво и трезво (люди 50-х годов все отличаются чрезвычайною светлостью взглядов и трезвостью суждений), и в то же время существуют такие имена, которых они не могли слышать равнодушно: так их сейчас же и передернет с головы до ног. Эта озлобленность, придававшая всем им вид наружной суровости и мрачности, не мешала им иметь доброе, мягкое, любвеобильное сердце и быть проникнутыми самой уточненной гуманностью…

Усердные труженики, энергические деятели, они на своих плечах вынесли все реформы 60-х годов и стали во главе более молодого поколения, настоящих людей 60-х годов, которые считали их своими вождями, молились на них, хотя по своему типу значительно отличались от них.

В своих привычках и домашнем обиходе люди 50-х годов не были ни протестантами, ни новаторами. Умеренные, а многие вполне целомудренные в своих страстях и прихотях, они были скромными семьянинами по старорусскому обычаю; хотя вообще нужно сказать – мораль мало занимала их, а индивидуально-нравственные вопросы, столь сильно волновавшие людей 40-х и 60-х годов, совсем их не занимали: все внимание их обращено было на общественные вопросы…

Эта исключительная отдача себя общественным вопросам была, если хотите, односторонностью, но в то же время делала людей 50-х годов необыкновенно цельными характерами, словно отлитыми из бронзы: никакие уступки, никакие компромиссы были немыслимы для этих мужественных и непреклонных граждан-бойцов своего времени. И люди 40-х, и люди 60-х годов порою не только уступали и мирились, но даже приносили слезные покаяния, сожигали то, чему вчера еще преклонялись, и преклонялись тому, что вчера жгли[526]. Люди 50-х годов оставались «непримиримыми» до могилы и уносили в нее все симпатии и антипатии своей юности.

И вот именно этот самый доблестный, величавый тип, лучшее украшение и гордость нашего времени, вполне олицетворил в своей личности М. Евгр. Салтыков. И недаром он носил имя Михаила. По крайней мере, он рисуется в моем воображении именно в ореоле этого имени:

И грозный взор, и лик суровый,

И прожигающая речь,

И злую ложь карать готовый

Пылающий в деснице меч.

«Мы получили скорбную весть…» ‹В. М. Соболевский [527] ›

Мы получили скорбную весть о кончине Михаила Евграфовича Салтыкова.

Щедрин умер… Это не было неожиданностью: уже несколько дней ходили самые тревожные слухи о положении знаменитого больного. Но потеря, понесенная русскою литературою и русским обществом, так огромна, что трудно было подготовиться к вести о ней… Нельзя было свыкнуться с мыслью, что этой великой силы не станет… Ее не стало…

Мы потеряли не только первоклассного художника слова, которым гордилась бы любая, самая богатая европейская литература. Мы потеряли крупнейшего носителя лучших заветов и традиций нашей печати. С высоты общепризнанного авторитета он своим примером учил нас истинному, неустанному и нелицемерному служению отечеству. Иной роли он не признавал за литературой. Всю мощь своего высокого дарования как художник и всю свою энергию как журналист Щедрин отдал интересам родины. Ему чаще приходилось болеть ее болями, чем радоваться ее радостями; но скорбь его была глубока, и поскольку обстоятельства позволяли ей высказаться, оставила навсегда незабвенный след в русской литературе. Мертвый, незрящий и недвижимый, он все равно остается нашим учителем. И да будет поистине вечная ему память!

Незримые слезы М. К. Цебрикова [528]

Не стало Щедрина. Годами со скорбным страхом все, что есть честного в России, ждало этой смерти, и все же весть, что умер Щедрин, поразила всех как потрясающий удар. Не стало сатирика, чей бич поражал все недостойное, дикое, злое; не стало борца за лучшие заветы человечности и прогресса, чье имя – знамя в литературе нашей. Тридцать три года сатира Щедрина отзывалась на все фазисы русской жизни, – на иные поневоле эзоповским языком, но язык этот был понятен всем, в ком жили идеалы лучшего. Меткие слова Щедрина получили такое же право гражданства в обыденной нашей речи, как и слова Гоголя и Грибоедова. Щедрин был художником, создавшим яркие типичные образы пережитой эпохи и переживаемой. Иудушка, помпадуры, псевдолибералы – целая серия живых лиц проносятся одни за другими перед глазами. Объективным художником он не был: во всем, что он писал, чуялась душа автора, ненависть которого, вылившаяся ядовитою, клеймящею насмешкою, была оборотной стороной любви. Любовь несла муки, она прорывалась хватающими за сердце строками, дышащими потрясающим лиризмом в «Монрепо», в «Авторской исповеди»