Неизвестный Линкольн - [28]

После случившегося Линкольну было страшно вернуться домой и встретиться со своими возмущенными избирателями, и он попытался получить пост, при котором мог бы остаться в Вашингтоне: но маневр по назначению на должность комиссара земельного офиса провалился. Следующим был пост руководителя земли Орегон. Он надеялся, что станет одним из первых сенаторов, когда Орегон присоединится к Союзу, но и в этом случае Линкольна ждала неудача. Так что вскоре ему пришлось вернуться в Спрингфилд, в свою жалкую адвокатскую контору. Он снова запряг Старону Бака в свою разваленную повозку и снова начал разъезжать по восьмому судебному округу в унылом и подавленном состоянии.

Случившееся заставило Линкольна забыть о политике и полностью отдаться своей профессии. Посчитав, что он не имеет достаточно знаний и придерживается неправильного метода работы, Линкольн купил книгу по геометрии и начал возить ее повсюду с собой, доказывая себе самому и окружающим правильность своих новых начинаний. Вот что пишет об этом Херндон: «В маленьких сельских отелях мы обычно спали на одной кровати, и в большинстве случаев эта кровать была слишком коротка для Линкольна, так что его ноги висели перед кроватью, демонстрируя часть голых стоп. Поставив свечу на стул рядом с кроватью, он часами читал в этой позе. Бывали даже случаи, когда это продолжалось до двух часов ночи, в то время когда я или другой из его соседей по кровати крепко спали. Именно разъезжая по округу он перечитывал Эвклида до тех пор, пока не выучил наизусть все теоремы из шести его книг».

После изучения геометрии он перешел к алгебре, затем к астрономии, после выучил лекцию о происхождении и развитии разных языков. Но ни одна из вышеперечисленных дисциплин не интересовала его больше, чем Шекспир: литературный вкус, впитавшийся от Джека Келсо в Нью-Сейлеме, главенствовал поныне. И с тех пор одними из самых наглядных характерных черт Авраама Линкольна, сопровождавшие его до конца жизни, были грусть и меланхолия, настолько глубокие и очевидные, что словами передать их вряд ли возможно.

Джесси Уейк — помощник Херндона в работе над его биографическим трудом — посчитал, что отрывки, описывающие грусть Линкольна наверняка преувеличены, и для разъяснений обратился к тем, кто долгое время работал с Линкольном, — к Стюарту, Уитни, Метни, Свитту и судье Дэвису. После долгих дискуссий Уейк в конце концов был глубоко убежден, что человек не знающий Линкольна лично, вряд ли сможет представить его склонность к меланхолии, о чем изначально и говорил Херндон. И как я уже процитировал, в той самой книге он писал следующее: «За двадцать лет я ни разу не видел его счастливым, Линкольн буквально истекал грустью, когда ходил рядом».

Во время деловых поездок по округу Линкольн часто делил комнату с несколькими своими коллегами. Некоторых из них рано утром будил его голос: проснувшись, они находили его сидевшим в углу кровати, бормочущим непонятные слова. С утра он вставал и зажигал огонь в камине, после чего мог сидеть и часами глядеть в пламя. Иногда в такие моменты он цитировал свою любимую поэму: «О, почему известен дух смерти?»

Прогуливаясь по улице, он впадал в такое отчаяние, что часто не замечал проходящих мимо себя людей или мог пожать кому то руку, не осознавая, что происходит. Джонатан Бирч — один из преданных соратников Линкольна, боготворивший его, вспоминал: «Посетив Блумингтонский суд, Линкольн мог заставить всех своих слушателей в зале суда или перед зданием безудержно хохотать часами и в следующий же момент становился таким задумчивым, что никто не осмеливался даже подойти к нему. Он сидел на стуле у стены, стянув под него ноги и руками обняв колени, с ужасно грустными глазами. Картина была страшной. Я часами видел его сидевшим в этом положении, игнорировавшим даже своих лучших друзей».

Сенатор Беверидж, изучивший карьеру Линкольна, скорее всего, дал самое точное определение о нем: «С 1849 года и до конца жизни доминирующим отличием Линкольна была грусть, настолько глубокая, что не может быть описана или осознана здравым смыслом».

В то же время бесконечный юмор и талант рассказчика были такими же неотъемлемыми качествами Линкольна, как и его меланхолия. Иногда судья Дэвис даже прерывал судебное заседание, чтобы послушать его острые шутки. «Вокруг него собиралась толпа из двухсот — трехсот человек, которые, взявшись за живот, хохотали часами», — пишет Херндон. Один из очевидцев вспоминал, что, когда Линкольн доходил до кульминации смешной истории, толпа взрывалась, и люди начинали бросать вверх свои шляпы. Те, кто знали Линкольна поближе, называли две причины его постоянной грусти: болезненные политические разочарования и трагическую женитьбу.

Но мучительные годы его политического забвения все же прошли. И шесть лет спустя случилось неожиданное событие, которое изменило всю жизнь Линкольна и приблизило его к Белому дому. А инициатором и воодушевляющим лицом этого события была давняя любовь Мэри Линкольн — Стивен А. Дуглас.

13

В 1854-м с Линкольном случилось невероятное: это было результатом отмены компромисса Миссури. Если быть кратким, то компромисс Миссури состоял в следующем: в 1819-м Миссури решил присоединиться к Союзу как рабовладельческий штат. Северные штаты были против этого, и ситуация стала накаливаться. В конце концов умелые политики того времени нашли выход, известный под именем «компромисс Миссури», согласно которому юг получал то, что нужно ему, то есть — вступление в Союз Миссури со своим рабовладельческим строем, а Север, соответственно, получал свое, а именно то, что с той поры рабство оказалось под запретом к северу и к западу от границ штата Миссури. Люди думали, что это остановит бесконечные споры о рабстве: все так и было, но недолго. Спустя треть века Стивен А. Дуглас добился отмены компромисса и сделал возможным для всей территории к западу от Миссисипи, которая была равна территории тринадцати первых штатов, перейти на позорный рабовладельческий строй. В Конгрессе он жестоко боролся за отмену. Противостояние продолжалось месяцами, а однажды в палате представителей оно даже превратилось в настоящую битву с ножами и револьверами. Но в конце концов после пылкой речи Дугласа, продлившейся с полуночи до рассвета, 4 марта 1854 года Сенат все же принял его предложение. Событие было ужасным: посыльные ходили по улицам спящего Вашингтона, объявляя новость. Пушки морского флота сделали залп, приветствуя приход новой эры — эры, которая должна была погрязнуть в крови.