Неизбежное - [4]

ни разу не моргнув из опасения

увиденное сделать частью зрения,

в затворе век увековечить и гадать

потом: откуда? что за век? года?

О, ностальгия по неведомым частям,

по всё ещё не наступившим дням,

по разбежавшимся тропам,

по тишиной шипящими путям,

по неслучившимся удачам,

по «всё могло бы ведь иначе…»

и по чужим смертям, последним вздохам,

по поцелуям, по тому, что плохо.

И пусть не веру ностальгия порождает в бога, —

на помышление о нём наводит понемногу.

Но далеко от вод врастая в землю,

в неё роняя одинокую слезу,

когда-нибудь, своей печали внемля,

в прибрежную сбежишь ты полосу.

И там, у вод, у океана постоянства,

который всё на свете время заплеснул,

узреешь неподвижность: чайка лишь из чванства

сплошную может вдруг прервать голубизну…

Сплошное время тут, не знающее хроники.

Крестами, арками и минаретами не тронутое.

Молчанье там — присутствие молчания,

не онемение от горя и отчаянья.

Там устрицы молчат из бессловесности,

из слова всякого извечной неуместности…

В этой синей воде отражается белое небо.

И на нём облака белый саван соткали из снега

для тебя, но тебе умирать — как вздыхать.

И не знаешь тут чувства стыда,

что жила бесполезно, не оставив следа.

Там, где эта вода, с каждой новой волной —

что случалось всегда, то случается вновь.

Там ничто никогда не меняется, —

ни молиться не стоит, ни каяться:

даже в самые тихие дни

те же устрицы шепчут: «Распни!»

Не надейся, не жди:

те же страхи тебя впереди

поджидают — и в грохоте грома,

в какафонии грубой погрома

тонет песня Авессаллома.

О, несчастный Авессалом!

О, законный наследник дома!

О, изгнанник, — о чём он, о чём?

Нагромождение деталей.

Любая вещь напоминает,

что память зла: не забывает

того, с чем ты уже рассталась.

Как волна, она неразборчива —

и выносит к тебе среди прочего

то, чему привелось случиться

чтобы сразу же и забыться…

Но деталей нагромождение,

размывая волю к движению,

превращает существование

в материал для воспоминания.

И в тебе возникает мелодия

то ли новая, то ли нет,

то ли слышанная во сне.

А зажмуришься — вновь темнота:

то ли нет, то ли да.

Темнота, темнота, как предрёк,

невесёлый библейский пророк.

Темнота, перестань же стараться —

ты тому уподобилась старцу,

что встречает уже поезда

те, которых ты вовсе не ждал;

рыбе той, что собралась клевать

крюк, которому нечего дать.

В старца, в старца ты превращаешься:

ты устала — без слёз, без восторгов

на волнах равнодушно качаешься,

как с заглохшим мотором моторка.

И потом тебя к кромке сиреневой

отнесёт равнодушной волной,

А за кромкою — остров. Сирены

зазовут туда песнею той,

что поют вековечно они —

Anno Domini, гиблые дни…

В туман, пропитанный стерильной влагой,

мои пустые, выплаканные глаза

глядят.

Из города я этого бродягой —

когда сошла последняя слеза —

ушла.

Я в этом городе любила

так сильно, что теперь мне жаль

того, кому любить…

Я исходила

всю землю в ширь её и даль, —

и пусть я этих вод, разлива постоянства,

не видела-не находила,

странствуя,

своё существованье я размерила

до вздоха до последнего, поверила,

что мне далась наука равнодушия.

Но я споткнулась. Всё теперь порушилось.

Теперь я в память превратилась. В символ.

В икону русскую. Во взгляд за кружевами.

Во Время, под цимбалы херувимов

плывущее. Теперь уже следами

своими я отягчена. Следами.

…Но для тоски уж не осталось силы.

Время

былых печалей

не признало бремя:

в не-сожаления оно аллею

свернуло и спокойно, ровно тлеет.

Существованье в нашу эру

не признаёт слезу и веру —

мы все порожним взглядом наблюдаем

за тем, как в одиночку умираем.

Но убивает время, а не место.

Нигде теперь не убоишься жеста,

который прежде обещал тебе спасение:

колёс вагонных зазывающее замедление…

Теперь ты, сморщив лоб, назад отступишь

— спасаясь словно от внезапного дождя —

под козырёк платформы; не погубишь

себя.

А вслед за этим пропыхтят

товарняки другие, из другой эпохи, —

с приговорёнными к погибели солдатами, —

как ты, в судьбе своей не виноватыми…

Но ты не удостоишь их и вздоха.

Жизнь. Пропаганда мелочей;

их забивание

сквозь повторенье дней, ночей

в незабывание.

Жестокость знания-но-недопонимания,

полу-блаженство полу-узнавания.

Последняя надежда не уйти,

последний страх пред рвом в конце пути,

последняя попытка устоять,

прощальный росчерк и прощальная печать,

и самая последняя из просьб —

сожги меня дотла, сожги и брось…

Но помни: пепел мой тебе приснится

нетающей снежинкой на реснице…

Представь другое: нас теченьем понесло

куда-то врозь, но мы, орудуя веслом,

сопротивляемся воде и не сдаёмся,

пока, как стрелки часовые, не сольёмся

в два спаренных весла. И вороны

над нами разлетятся в стороны.

Но лучше вспомни то, что быть пришло:

за белым кружевом — глаза, чело,

лицо средь лиц и первое объятие…

А уходя — сотри следы на водной глади.

Исчезновенье дней доказывает, кстати,

что времени не существует; боль одна

способна двигаться и длиться, что она

и пребывает вместо времени. Бояться

его нельзя, и глупо стосковаться

по прошлому: ему — ничто цена.

Исчезновенье дней бесплодно: время —

как в землю неопущенное семя;

и смехотворно, как во время оно

смешною оказалась жизнь Нерона,

которому сжиганьем римских зданий

не удалось остановить существованье.

Но как бы ты ни жил, — обычно или странно, —

ты оказалась жертвою обмана.