Неизбежное - [3]

и льнёте к раковине хрупкой, подобной скорлупе яиц:

не шум морской, не гул, не звуки, слышанные ранее, —

беззвучное вы слышите внутри неё рыдание.

И замираете, боясь не смерти, — умирания…

Того боитесь, что того, что с вами происходит,

вы не боитесь, ибо то, что вместе с вами ходит —

не ваша тень; чужая. И что вы, увы, не вы:

что плечи ваши, но кочан не-вашей головы

на них качается; причём, её уже изгрызли

совсем чудные, не её, и чуждые ей мысли.

Куда теперь?

Утративший не чувствует утраты.

Куда — когда к крестам прибили номерок палаты

или какой-нибудь иной полезный указатель —

куда и как; когда и кто; что впереди и сзади?

Куда — когда годам удастся вас в комочек глины

скатать и сразу же втоптать вас в ваши же руины?

Куда — когда к самим себе, как блядь к своей панели,

привязаны привычками вы; если почернели,

сопрели эвкалипты все уже весной, в апреле?

Куда же как не в прошлое? Но в чьё? Неужто ваше?

Оно уже ничьё. Не ваше. И ничуть ни краше,

ни хуже будущего. Будущее — тоже никому

принадлежать не может. Так же и ему

ничто в вас не принадлежит. Но к прошлому лежит

душа, поскольку в нём сидит прекрасный паразит

забывчивости: память вас однажды поразит

не-вспоминанием того начального пророчества,

что ваша участь на земле — сквозное одиночество…

Но и тогда на той, запретной,

презрев запреты, на заре,

склонившись над змеино-чёрной,

в завале сорных трав, норе,

вы будете вещать не ей, змее, сбежавшей в голубое, —

себе. Ведь именно к себе оно — послание любое.

Вы скажете ей:

Я, как ты, как заповедная змея,

не на Востоке родилась и не на Западе, — в краях,

где эти близнецы-глупцы сцепились в неурочный час,

оставив по себе рубцы, — страну, которую б сейчас

я не покинула: к чему? Покинув что-то в первый раз,

вы ни к чему уже не сможете приладить верный глаз.

Но я покинула давно. И не покинуть не могла.

Как ящерица, сбросив шкуру, я ускользнула-убегла,

хотя в краю том, как в раю, тепло и редко холодит —

не чаще, чем земля любая не-злого мудреца родит,

но реже, чем мудрец не-добрый ахинею городит…

Ещё примета: в том краю воюют чаще, чем ваяют,

но хужу, чем судьбу свою с рифмованной строкой сверяют.

Тaм больше слов, а в них слогов, чем тут и в той же Палестине,

но как и в ней, по всей стране — ни статуи. И пахнет дыней.

И вся страна испещрена, как мозг, петлями переулков,

где каждый шаг звенит в ушах петлистых колокольным звуком.

И каждый день длиннее тень ложится от руин-развалин.

Вечерний звон про день-урон докладывает запевале,

чей баритон хоральный стон поднимет ночью, кaк пиалы,

нацеженные не вином, — виной, молитвой и печалью…

Молитвою за тех, кто на рассвете ускользнут,

забыв свои истоки и завещанный маршрут,

за тех, кто нарастили вторую кожуру,

за их невозвращенье в ту нору,

в которой нескончаемая скука

чередоваться может только с мукой…

(Пер. Н. Джин)

БЛИЖЕ К НЕСУЩЕСТВОВАНИЮ

«Не выходи из комнаты.»

(И. Бродский)

Не обращай вниманья. Не считай

cуществованьем то, что за стеной.

Не выходи из комнаты. Читай

про не-свою печаль, про мир иной.

Не двигайся. Не суетись. Сиди,

когда внезапно кто-то завопит.

А вздрогнешь среди сна — не смей будить

себя: то сон соседки. Тоже спит.

Не доверяйся голосу внутри

себя. Сиди и никого не жди.

И все внутри себя замки запри.

А постучатся в дверь, скажи: Уйди!

Как манекен среди зеркал кривых,

молчи. Зрачки в глазах сотри!

И вспомнив вдруг, что нет его в живых,

на отражение своё не посмотри.

(Пер. Н. Джин)

ANNO DOMINI — ГИБЛЫЕ ДНИ

Пришло! Закончилось! Свершилось!

Прошла пора веселия и грусти.

Полу-улыбка полу-неприсутствия, —

знаменье наших дней, — размоет скоро

первичный страх первичного позора.

Неотличимые в своём бесчувствии

и равнодушии, увы,

мы станем — как мильоны стебельков травы,

как слившиеся мотыльки-лучи

в зловонной нескончаемой ночи.

О, Anno Domini!

— Слова не имут срама.

— Своим значеньям даже не верны.

С самоубийства начинались эти дни:

с такого нетерпенья быстро жить,

что, не дождясь своей кончины, одолжить

её пришлось. И на последнем на дыханьи —

им не до «как». И на уме лишь «что».

И лишь «сейчас». И «это», а не «то».

Пророку в наше время не родиться,

хоть от пророка никакого прока.

И за ненадобностью незачем рядиться

сегодня в рыцаря без страха и упрёка.

А все вопросы, как мечи в орала,

расплавлены в крючки из запятой.

Слеза — слеза отчаяния — стала

предвестием забвенья и пустой

растраты влаги, знаком слабоволия. И более —

дурного воспитанья.

Меланхолии.

Какое время! И какие дни!

«Безумные»? О, если бы! «Они,

быть может, торжество тоскливых лет…?» О, нет!

«…и одиночества, что душу гложет?»

Да, быть может, —

но всё не так, покуда не сказать,

что — «гиблые» они: ни дать, ни взять…

Оттуда, из-за кромки океана

неистощимого, как постоянство,

струится время по меридиану

и повисает над земным пространством,

чтоб обернуться то дождинкой на кресте,

то мхом, — зелёной сединою камня, —

то локоном седым, что залетел

в паучью сеть, застывшую за ставней.

Вот так и пробивается наружу время, —

благодаря привычке. Как любое семя.

Но ощущенье есть ещё такое,

что ломтик времени лишился вдруг покоя

и мается, надеясь встретить взгляд,

который подобрал бы всё подряд, —

всё, что отбилось, каждого изгоя;

тот взгляд, что отвернулся бы назад,