Неистощимая - [159]

Мы никак не можем причислить себя к категории маньяков, но все-таки пока Катя мгновение стоит и смотрит на огонь, и мы тоже посмотрим в последний раз на голую Катю, пусть и покрытую пылью – даже торчащие нежные соски да и вся безумно розовая ее грудь стала серою, даже рыжая шерсть у нее под животом стала серою, – на Катю, пьяную от запаха коньяка и от содеянного ею, на голую Катю с горящими ведьмиными глазами, на такую, какой ее мы никогда еще не видели и больше не увидим…

Катя подхватила узел с драгоценностями, зачем-то прикрыла, повернув пудовую фреску, тайник в стене – щелкнули, закрывшись, замки, в последний раз оглянулась, нагнулась – в самый-самый последний раз мы увидели ее попку, – и скрылась в непроглядной тьме потайного хода.

… В это время пролетка с сидящим на козлах Храпуновым – Морозов теперь спал, доверчиво, как любимая женщина, привалившись к ни разу за ночь не сомкнувшему глаз Красину, неровности дороги Николаю Петровичу нисколько не мешали – приближалась к усадьбе.

Тело князя Глеба, упакованное в виде египетской мумии, сидело, втиснутое меж Красиным и бортиком экипажа – ну, практически у Красина на коленях. Поскольку единственное, чему решительно воспротивился Красин, как только вся компания двинулась в путь – так это тому, чтобы на покойника ставили ноги. Мертвый князь Глеб сидел, тоже привалившись к Красину, и вместе эта полуживая, спящая и мертвая троица представляла бы уморительный вид, когда бы вы, дорогие мои, не знали во всей полноте нашей правдивой истории.

Стояло утро, хотя солнце взошло, а птицы распелись уже. Но в низинах и оврагах еще лежал туман, туманом оставалась покрыта низкая береговая полоса вдоль Нянги, вся сдвоенная ложбина между усадьбою и монастырем – Борисова писька – тоже натянула на себя туман, словно бы стыдливо задернулась шелковым молочного цвета бельем.

Миновав лес, пролетка обогнула опушку в виду монастыря, столь памятную Красину, и через несколько минут уже подъехала бы к усадьбе. И тут позади послышался звук, на котором идет галопом строевое конное подразделение. Это, чтоб вам понятно было, дорогие мои, звучит так, словно бы сама Божия рука бьет об шар земной, как об вселенский барабан, a Земля, будто совершенно пустотелая, отзывается низким немолчным колокольным гудом, и на фоне гуда сыплются по Земле пушечные ядра: – Бумммм!… Рррам! Рррам! Бумммм!..

– Здесь! – неожиданно громко сказал Красин. – Стой!

– Стой! – закричал и проснувшийся Морозов, тревожно оглядываясь. – Тута? Стой!

Храпунов натянул поводья, намотал их на облучок, тяжко спрыгнул на землю и тут же вскрикнул от боли.

– Baiser votre… – выдохнул он и принялся перекатываться с пятки на носок. – Les deux jambes engourdies! Bouche de putain!..[200]

Лошаденка тяжело поводила боками.

– Et quel beau matin, messieurs! – Храпунов, вовсе не лишенный чувства прекрасного, широко развел руки и улыбнулся во всю свою физию. – Respirez! Profitez de votre vie comme la dernière fois![201]… Ммать твою трахать-молотить! – радостно добавил он на родном языке, словно опасаясь, что собеседники его не поймут. – Зашибись!

– Ээсс-каад-рооон! – раздалось совсем рядом в ответ на храпуновские восторги. – Шаа-гоом!

Из тумана на опушку выехали две конные жандармские полусотни; лошади так же поводили взмыленными боками, как морозовская кобылка. Всадники в черных папахах, с короткими черными драгунскими винтовками через плечо, сидящие в седлах поверх черных вальтрапов[202], могли показаться выступившим из утреннего марева адовым войском, если б под седлами шли не каурые, а вороные. Шагом проезжая мимо пролетки, все всадники, как один, поворачивали головы и смотрели на странных путешественников. Морозов тоже сошел на землю и надел шапку, стоял так, будто это именно мимо него парадом проходит подразделениe; Храпунов глядел себе в ноги; только Красин, придерживая мертвое тело, смотрел на монастырь: там не замечалось никакого движения.

– Честь имею! – командир эскадрона подъехал к пролетке и соскочил с седла. Он тоже был в синем двубортном мундире жандарма, в синей низкой папахе с кокардою. Медленно, оглядывая всех троих, поднес правую руку, на запястье которой висела нагайка, к виску. – Ротмистр Лисицын… Прими, – отнесся он к вестовому, и жандарм, нагнувшись с седла, принял у Лисицына повод. А ротмистр снял папаху, пригладил волосы – плеснула белая прядочка – и тут же папаху надел. И тут Красин, конечно, узнал Лисицына. Несомненно и Лисицын узнал Красина, потому что профессиональный, мгновенно пронизывающий взгляд жандарма, переходя с лица на лицо, задержался на Красине. Лисицын обратился к Храпунову.

– Серафим Кузьмич? – и скупая улыбка, вызвавшая ответную широкую улыбку Храпунова, на миг появилась на тонких губах ротмистра.

– Точно так! Храпунов Серафим Кузьмич, Председатель…

«Каково, – помимо себя успел еще подумать Красин. – Два дня назад был поручик, и уже ротмистр. Быстро у них».

А ротмистр оглянулся, выбирая место для разговора и перебил, не давая Храпунову окончить саморекомендацию «… Фабричного союза»:

– Отойдемте, Серафим Кузьмич.

Красин хмыкнул – Лисицын, видимо, всех отзывал для приватного разговора в сторонку. Красин еще смотрел, как они вдвоем с Храпуновым отошли на край оврага; туман доходил обоим до колен. Красин отвернулся от разговаривающих, и тут же раздался револьверный выстрел. Красин мгновенно вновь повернулся в пролетке. Оба – и Лисицын, и Храпунов – стояли в прежних позах, только в руках у Лисицына теперь дымилось дуло, а Храпунов качался с пятки на носок, как он только что качался, спрыгнув с облучка. Покачавшись, Храпунов грузно упал, и его не стало видно в тумане.