Неистощимая - [158]

Зато мы можем точно вам доложить, что княжна Катерина Борисовна с самых девических, чтобы не сказать – детских ее лет пользовалась не только горячей, неистощимою любовью своего отца, но и полнейшим его доверием. Поэтому сейчас Катя просунула точеную руку свою в паз за рамой, там что-то неслышимо для нескольких ходящих по усадьбе баб и мужиков вновь щелкнуло, и фреска вместе с рамою и толстенной, с две Kатиных ладони, основою, на которой была выписана, сама отъехала на петлях вправо, толкаемая пружинами. Катя была готова к открытию тайника, но все-таки помимо себя довольно громко сказала: – Ух ты! Mon Dieu![197]

Отворившаяся, как Сезам, фреска обнажила углубление в стене – точно по размерам рамы. Тут – слева – лежали несколько пачек ассигнаций, посередине – три высоких стопки золотых монет, а справа – небольшой черный кожаный мешочек со стягивающей тесьмой.

Дураки, однако же, мужики в Кутье-Борисово. И хитроумный исправник подполковник Морозов – полный дурак.

Мы бы вам точно доложили, дорогие мои, и сумму на ассигнации, и сумму золотом, и содержание, и даже примерную – ооочень большую цену содержания кожаного мешочка – все это доподлинно нам известно, но поскольку нашей Кате предстоит в самом же скором времени использовать и ассигнации, и золотые, тут же пересыпанные в мешочек, и камни в мешочке вовсе не так, как она сейчас предполагает, а потом и еще раз! eще раз оные цели поменять! Второй раз за день!.. Так мы сейчас промолчим. Покамест.

Катя сняла с себя через голову подрясник, потом исподнее платье, оставшись совершенно нагою, – только мокрые Mашины коты еще были на ней – и завязала пачки ассигнаций и кожаный мешочек в исподнее. Почему-то завязывать деньги и золото с брюликами в монастырское Mашино одеяние показалось ей неудобным.

На мгновение мы отвлечем ваше внимание, дорогие мои.

Сооружая из нижнего своего платья узел, Катя присела, выпятив попку, и мы с… не знаем, как и сказать… «Со слезами на глазах» – не покажется вам смешным, дорогие мои? Однако это чистая правда… Со слезами на глазах мы должны признаться, что видим голую Катину попку, ее голые груди, ее ноги, ее голые живот и рыжее мохнатое межножие в последний раз – во всяком случае, в нашей правдивой истории. В этой истории больше не увидим. Нет.

И никто более не увидит. Никогда.

Катя осталась голой. Бросила пахнущий мышами подрясник на битое стекло на полу. А потом открыла нам, прощающимися глазами глядящими на нее сейчас, еще одну, последнюю тайну дома князей Кушаковых-Телепневских. Она подошла к обклеенной – тогда говорили «бумажками» –полосатыми зелеными обоями части стены в углу, левой рукою сделала странное, неуловимое движение по деревянной вокруг этой части стены обшивке, и тут же вся стена шириной и высотою более чем по три аршина[198] откинулась вперед и остановилась под углом в сорок пять градусов. Катя потянула – вся наклоненная стена повернулась, как и фреска, на петлях. Полковник лейб-гвардии князь Глеб Николаевич Кушаков-Телепневский, Катин дед, своими руками устраивал этот тайник. Никакое выстукивание или простое надавливание тут не сработало бы – надо было знать секрет, а знали его – в разные времена – только сам Глеб Николаевич, потом Борис Глебович и Глеб Глебович, а потом и Катя.

Стена повернулась, выставив на Катю словно бы десятки стоящих на полках рядами маленьких вьючных[199] мортир, сейчас покрытых ужасной пылью, с плотно забитыми дулами, обвязанными полными такой же чудовищной пыли кожаными надульниками.

Это была телепневская коллекция коньяков, о которой десятилетиями по всей России ходили легенды, но которой никогда никто целиком не видел. Разве что сам Глеб Николаевич или Борис Глебович, надевши специальные перчатки, выносили гостям показать – только показать! – ту или иную бутылку. Недоверчивыми людьми были князья Кушаковы-Телепневские – никакие слуги не знали, в которой части дома хранится коллекция. Второй такой не существовало в мире. Даже в хранилище городка Коньяк, центре французского департамента Шаранта, не хватало некоих двух бутылок, которые в единственных оставшихся в мире экземплярах содержались здесь, в княжеском тайнике. Одна там, в Коньяке, оказалась торжественно поднесенной Императору французов и выпитой им самолично, Наполеоном Буонапарте – сам в одиночку выдул за вечер, никого не угостил император, даже Бертье своему не налил граммулечку, как, ежли правду сказать, и князь Глеб Николаевич, и князь Борис Глебович никого никогда не угощали – а вторую, тоже поднесенную ему бутылку, Наполеон послал своей Жозефине – уже после получения известия, что та изменяет ему с его же собственным адъютантом и после развода с нею. Кстати тут сказать, таковых вот посылок князьям Кушаковым-Телепневским делать даже бы в головы не зашло – баб, хоть прошлых, хоть нынешних, хоть верных, хоть неверных, дарить коллекционным коньяком! И да-с! У нынешнего французского императора Луи-Наполеона такой не было коллекции. Катя знала, что некоторые бутылки здесь… И про те две бутылки знала…

Голая Катя, пачкая руки в пыли и сама пачкаясь, начала доставать бутылки одну за другою из устроенной для каждой бархатного, повторяющего форму бутылки пыльного футляра и со страшным звоном, отворачиваясь, чтобы осколки не попали в лицо, разбивать их об угол камина. Никто не явился на звон разбиваемого стекла. Очень скоро слой стекляшек на полу кабинета утроился. Запахло в кабинете так, что Катя уже чувствовала, что совершенно пьяна. Тем не менее каждую разбитую бутылку, если в ней после удара об камин оставалось хоть сколько-нибудь бесценного напитка, Катя старательно разливала по валяющимся книгам, плескала на стены, а потом, открыв двери в коридор, разливала и в коридоре, и на лестнице. Император, значит, нынешний французский Луи-Наполеон, да и сам дядюшка его Наполеон Буонапарте дорого бы дали, чтобы хоть на миг вдохнуть этот единственный в мире и существовавший не более получаса поистине неповторимый букет, но уже шатающаяся Катя зажимала пальчиками носик и старалась вообще не дышать. Потом заглянула в лаз, вытащила оттуда все еще горящий фонарь. Усмехнувшись, бросила фонарь в угол. Теперь стекло разбилось. А загорелось мгновенно так, словно бы не пятисотлетним коньяком поливала, а черным корабельным порохом посыпала Катя стены отцовского кабинета.