Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [97]

— Загадочный народ, — заметил он, — глядя вслед удаляющемуся татарину. — Пожалуй, из всех жителей Казани одному Фуксу удалось проникнуть за глухое забрало мусульманской души.

— Но, милый Ераст Петрович, разве не загадочна для нас сама Россия? Разве можем мы похвастаться пониманьем души наших соплеменников?

— Пожалуй, — согласился Перцов. — Пушкин прав: мы позорно ленивы и нелюбопытны — особливо к бедному отечеству нашему. И не укоризна ль моим просвещенным землякам, что первым, кто пристально заинтересовался историей Казани, стал все тот же немец Фукс? Представьте себе, он затеял и уже пишет родословную нашего города!

— Как велика и таинственна Россия, — проговорил Баратынский, задумчиво оглядываясь назад. — Все можно найти в ней, и всему находится в ней место. Какое обширное поле, какое разнообразное влиянье на самые несхожие сердца! Вот Фукс, немец, которому Россия стала второй родиной…

— О да! — с энтузиазмом подхватил Перцов. — Фукс откровенно исповедовался предо мной. Он в самой нежной юности оставил свое отечество, раздираемое Наполеоновыми воинами. "Видя горы отечества во власти сурового Марса и могучей Беллоны, — говорил он, — я удалился искать прибежища на лоне тихих муз". Сперва он отправился на Урал, потом очутился здесь. Отечество наше ужаснуло его: он признавался, что Россия показалась ему страной дичайшего варварства. Но он сыскал в себе силы, чтобы полюбить и попытаться исправить наших варваров. Его оружием было терпение и просвещение.

— В юности, дражайший Ераст Петрович, я близко наблюдал другого немца. Тот, приехав в Россию, порешил, что бороться с нашим варварством можно лишь розгой и казарменной муштрою.

— Нет, по счастью, наш Карл Федорыч полюбил темных и несчастных туземцев. Университет наш падал с неба. — Перцов высоко повел тростью, показывая на опрятные строения, венчающие верх обширного склона. — Университет падал с неба, — повторил он, — и почтенные наши граждане сторонились с младенческой робостью подарка сего, дарованного взбалмошной милостию Павла и благословенного его наследника. Публика наша отличалась, да и ныне отличается, умилительной косностию нравов!

— Полно вам, добрый Ераст Петрович, так хулить бедных сограждан! Скажу вам по совести: я все более поражаюсь оживленности здешних нравов. В провинции есть то, чего нет в столицах: действие. Меня приятно удивляет увлеченность здешнего общества. Я думал ранее, что провинция — царство сна…

— Вы нимало не ошиблись. Провинция безмятежно почивает. Лишь отдельные члены ее богатырского тела начинают шевелиться, затекши от долгого лежанья.

— Но Россия огромна, в ее составе что-то неистребимо детское! Она растет во сне, она пробуждается…

— Горе в том, что все хорошее свершается у нас отдельными усилиями героических личностей. Главная же масса населения с отвращением чурается всякой деятельности. Что, великолепен сад? — Перцов ткнул тростью перед собою.

— Великолепен! — подтвердил Евгений, давно любующийся обильной зеленью дерев и пышною пестротой цветников, раскинувшихся по склону университетской горы и правильными террасами спускающихся к Проломной.

— Тоже — один из геркулесовых подвигов нашего славного немца. Раньше здесь были пустыри и овражные дебри. Место глухое, зловещее: прятались беглые рекруты, кабацкие оборванцы. Карл Федорыч два года обивал пороги начальства — просил, чтоб разрешили устроить здесь ботанический рай. Сам со студентами сажал липы, сибирские лиственницы и кедры. А в оранжереях-то! Каких цветов не найдете! Даже знаменитый наш бурбон, бывший ректор Яковкин растрогался: сгонял сюда своих дворовых музыкантов петь серенады студентам, собирался булевар устроить…

— Но ведь чудесно! Такой красоты даже в Петергофе нет! А вы ворчите.

Перцов обернулся к спутнику; странное выражение просьбы и гнева напечатлелось на его носатом, добродушно-едком лице.

— Ворчу оттого, что все равно прахом пойдет. Закроет глаза господин Лобачевский, отнимется вторая рука у Фукса- и финита! Пользы-то прямой нет. Что толку от красоты? Что проку в эстетическом элементе?

Они вскарабкались еще выше и уселись на покосившейся скамейке. В рыже-зеленых кустах мягко сияли белые и рубиновые цветы шиповника, и вечерняя бабочка сонно мыкалась по воздуху — словно оторвавшийся лепесток отыскивал родимую купину. Стекла оранжерей горели под закатом жарко и оранжево, как раскаленные угли. Забалованная долгим погожим днем Казань необозримо распахивалась во все стороны, степенно стелясь площадями и стремглав скатываясь смелыми своими переулками к Казанке и Забулачью. Вдалеке Волга сыто и умиротворенно взблескивала полосками тусклого золота, и Услонские горы лиловыми глыбами ограждали ее. И далеко внизу, слева, то вспыхивали изумрудными лоскутьями, то затушевывались влажной темно-синей тенью степи, и не было в них сейчас ни скуки, ни однообразия.

— Глядите, как медленно, как упоенно катится с холма солнце! — с неожиданной восторженностью молвил Перцов.

— Да… Не правда ли, прелестно это у Державина? "Как время катится в Казани золотое!"

— Вы любите Державина?

— Раньше любил, благоговел даже. А нынче…