Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [96]
— Весьма, весьма мило. А название прелестно. Оно и достойно и скромно. Жаль только, что у нас не понимают скромности. — Баратынский улыбнулся. — Однако попробуй после этого толковать о провинциальной неподвижности и литературном застое! Экая славная прыть!
— В литературе кто жалуется на застой, тот обвиняет самого себя, — веско бросил Перцов. — В литераторе внутренние силы и запасы души должны выражаться в проявлении внешнем, сиречь — в действенном творчестве.
— И это славно…
— Евгений Абрамович, мы так надеемся на ваше внимание к нашему бедному муравью! — энтузиастически воскликнула хозяйка. — Вы непременно должны время от времена дарить нас хоть крохами со своего роскошного стола!
Он рассмеялся:
— Только крохи и остались. Давно уж ничего не пишется…
— Из Петерпург прислать нам уже граф Хвостов, — осторожно вставил Карл Федорыч.
Перцов бесцеремонно расхохотался:
— Ягодка к ягодке: Хвостов, Городчанинов… Но, Александра Андреевна, где же ваша поэма? Я томлюсь жаждой!
И госпожа Фукс, то покрываясь малиновыми пятнами, то гибельно бледнея, прочитала элегию "Смерть влюбленной женщины". В ее стихах "сын" отважно рифмовался со словом "посвятил", слезы изливались рекою и сребристая луна торжественно вершила свой путь над безутешно склоненными деревами. И, рассеянно кивая, он думал, что эта женщина, прожившая на трудной земле трудную и уже немалую жизнь, потерявшая одного за другим четырех чад и сама побывавшая рядом со своим беспечным добряком на краю гибели, грани разорения и поругания, довеку обречена сочинять такие полумертвые вирши. И это, может статься, и есть тот самый романтизм, следовать которому призывал когда-то несчастный Александр Бестужев…
Перцов прочел несколько страничек из своей тетрадки. Стихи были звонкие, забавные даже, и автор исполнил их отменно: в лицах, с жестикуляцией и с четким притопываньем такта.
Евгений отговорился скверной памятью и огласил новое посланье Языкова, прибывшее с последнею почтой в Каймары.
— Так вы согласны подкармливать нашего тощенького муравья? — жеманно спросила на прощанье профессорша.
— Ежели дело дойдет до дела — то пожалуй… — уклончиво пробормотал он и припечатал свой ответ поцелуем в раздушенное запястье казанской Сафо.
…Фукс, поспешавший на вечернюю практику, предложил довезти гостей до Проломной, но они отказались из жалости к тридцатилетней подслепой клячонке. Профессор снял заношенный цилиндр, единственный для всех времен года, дважды обратил его в воздухе, как колесо на оси, и, ласково поклонившись, покатил в разбитых дрожках. Тяжкие копыта сухо щелкали по крутым торцам, облачко рыжей от заката пыли сопровождало седока.
Перцов, живописно закинув край альмавивы на правое плечо, глядел вслед жалкому экипажу.
— Сейчас остановится, — предсказал он и снисходительно усмехнулся.
И в самом деле: дрожки остановились в конце Сенной, и Фукс, воровато оглянувшись, передал что-то подбежавшему к нему оборванному мальчишке.
— Ежедневная дань сирым и обездоленным, — добродушно усмехнувшись, пояснил Ераст Петрович. — Первому встречному дарит, не глядючи, какая ассигнация в кармане ни окажись. Я полагаю, глагол "профукивать" сродни фамилии нашего эскулапа.
Баратынский рассмеялся.
— Удивительный человек, — продолжал Перцов, постукивая щеголеватой тросточкою по торцам. — Ежели б не он, я в Казани и недели бы не усидел. Мало, что скука едчайшая, — уже донос успели сварганить, канальи. Самому Александру Христофоровичу депешу отправили. А, да что говорить…
Он отмахнул со лба прямые, как у семинариста, волосы и предложил:
— Вы не возразите против пешеходной прогулки? Погода редкостная.
— С превеликой охотою, Ераст Петрович.
Они перешли по мосту через узкий вонючий Булак и взошли на Проломную,
Улица усердно тщилась походить на столичную. Вывески перчаточников, каретников и ламповщиков спорили меж собой пестротою колеров и затейливостью литер. Все побеждала одна ярчайшая, кроваво-красная, с белоснежным блюдом, посредине которого умильно улыбалась розовая поросячья голова. Надпись под блюдом гласила: "Из Стразбурха".
— Ежели нуждаетесь в платье — вуаля, — Перцов кивнул на дом визави. — Лучший казанский портной Любимцев. Видите, как разверсты ножницы? Сейчас отхватят нос у желающего… А уж модных магазинов, а винных погребов! Нет-с, ни о каком застое тут речи быть не может.
Они свернули в переулок, тяжело вползающий в гору. Собор Петра и Павла мерно возрастал над городом, осеняя его стройными гранями причудливо изукрашенных стен.
— А рядом вот — дом Михляева, купца нашего. Лет полтораста стоит, Петра Великого помнит: останавливался в нем преобразователь. Ныне — питейное заведенье. Прогресс.
Они медленно восходили на университетский холм. Все больше, пространней казался город, все людней становились его улицы и площади. Купчихи в не по времени теплых салопах озабоченно плыли по выстланному деревянными плитами тротуару; мещанки в легких бурнусах то и дело перебегали мостовую, рискуя угодить под колеса дрожек и дворянских карет, с петербургской бойкостью катящихся по Рыбнорядской. Стайка студентов с книгами, сунутыми за пояс, возбужденно спорила о чем-то на крестце улицы и площади. Пожилой татарин в бледно-зеленом халате, обильно расшитом золотыми листьями и цветами, в высокой парчовой тюбетейке, отдал Перцову почтительный поклон, прижав правую руку к сердцу. Ераст Петрович снял шляпу и отвечал с дружественной серьезностью.
— Привели, барин! Двое дворовых в засаленных треуголках, с алебардами в руках истово вытянулись по сторонам низенькой двери; двое других, одетых в мундиры, втолкнули рыжего мужика с безумно остановившимися голубыми глазами. Барин, облаченный в лиловую мантию, встал из кресел, поправил привязанную прусскую косу и поднял золоченый жезл. Суд начался.
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.
Георг-Мориц Эберс (1837 – 1898) – известный немецкий ученый-египтолог, талантливый романист. В его произведениях (Эберс оставил читателям 17 исторических романов: 5 – о европейском средневековье, остальные – о Древнем Египте) сочетаются научно обоснованное воспроизведение изображаемой эпохи и увлекательная фабула.В заключительный девятый том Собрания сочинений включены два наиболее интересных романа из эпохи европейского средневековья. Действие «Слова» и «Жены бургомистра» происходит во второй половине XVI столетия.Роман «Слово» основан на достоверных исторических данных.На историческом фоне правления Филиппа II – короля Испании и Нидерландов, главный герой Ульрих ищет свое заветное «слово».
Роман весьма известного до революции прозаика, историка, публициста Евгения Петровича Карновича (1824 – 1885) рассказывает о дворцовых переворотах 1740 – 1741 годов в России. Главное внимание уделяет автор личности «правительницы» Анны Леопольдов ны, оказавшейся на российском троне после смерти Анны Иоановны.Роман печатается по изданию 1879 года.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.