Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [26]

— Что приуныли, други? Экий грех, право, — собраться на воле и пить вино! Одни слабые умы хотят, чтоб их почитали непогрешимыми.

— Превосходно сказано, — солидно кашлянув, ободрил Ханыков.

— Давайте еще по рюмке! Впрочем, нет: по бокалу шампанского!

Беспричинно смеясь, приятели вытолкались на улицу. Легкий, по-весеннему пахучий, но морозный ветер приятно жалил ноздри. Множество саней мчалось по Невскому. Следы полозьев сверкали на мерзлом снегу хищным сабельным блеском.

Кучер в синем кафтане, перехваченном малиновым кушаком, пронесся мимо, обдав целым снопом колких снежных искр. Из-под косматой папахи свирепо и весело глянуло румяное лицо усатого седока.

— Денис Давыдов. Герой и стихотворец, — завистливо бросил Креницын.

— Гей, извозчик! — крикнул Евгений. — В Красный кабачок!

Сани плавно прокатили по Литейному; бойко, но сдержанно миновали чинный трехэтажный дом дяди Пьера; сторожко и вроде виновато скользнули мимо уныло вытянутого деревянного особняка, отвоеванного у казны Аракчеевым, — и беспечно понеслись по уезженной дороге. Пар двумя морозными столпами вырывался из ноздрей игреневой кобылы, снег упруго брызгал из-под копыт.

— Упоительно, — бормотал он, закрывая глаза и всем существом предвкушая что-то восхитительное и ужасное.

Ханыков привалился к нему и оглушительно шепнул, прямо в ухо:

— Едем к Приклонскому!

…- Ну, прощайте, господа, — шатаясь на нетвердых ногах, бормотал Креницын, обнимая единомышленников. — С богом, господа…

— А ты куда? — упавшим голосом спросил Евгений.

— Мне в придворную прачешную. К кастелянше, — Креницын смущенно улыбнулся. — С поручением от маменьки.

Камергер сперва несколько удивился позднему визиту молодых людей: он недолюбливал шаловливого племянника. Но, узнав Евгения, тотчас подобрел.

— Как же, как же; отлично помню. Прэ-лестные игрушки! И ведь все своими руками, не так ли? — Любезный молодящийся господин, неестественно белое чело которого спорило с фальшивой чернотой тщательно причесанных волос, несколько отступил назад, как бы желая лучше рассмотреть искусника.

— A… Oui, monsieur, — замешкавшись, пролепетал Евгений.

— Митя, э… покажи гостю гравюры, — сказал Приклонский. — А я схожу за одой. Одой на прибытие государя. Как раз напечатали, напечатали. Сам Василий Львович Пушкин похвалил — хе-хе…

И, запахнув полы полосатого халата, хозяин ушел на поиски своей оды.

— Ну? — шепнул Ханыков. — Сдрейфил?

— Чего? Отчего? — Евгений пожал плечами и сделал шаг к дверям.

— Ключ-то где? Ступай, коль соглашался. Эх, мямля! — Ханыков сердито хмыкнул.

— И вовсе не мямля, — оскорбленно сказал Евгений. Язык странно отяжелел и еле повиновался ему. — И вовсе… Все равно. Мне решительно в-все равно.

— Они здесь, — шепнул Ханыков. — А я на рояле поиграю. Будто мы — так, ничего… Они здесь. Вон в бюро.

Евгений, чуть не падая, приблизился к темно-вишневому бюро с латунными веночками, ткнул ключом в резное гнездо замка. Раздался отвратительный скрип; он потянул за веночек — ящик подался туго, неохотно. Он рванул яростно — куча новеньких ассигнаций, словно шелестящая пена, хлынула к его пальцам.

— Сколько брать?

— Бери пять. Нет — десять, — шепотом отвечал Ханыков, прильнувший ухом к зеленой штофной портьере. — Там еще шкатулка. Ее тоже.

…Запомнились рваные, несвязные подробности: непрестанно хихикающий и заикающийся Ханыков тащит в подворотню; потом бегут на черную лестницу; воняет мокрым тряпьем и квашеной капустой; у запыленного зарешеченного оконца ("Тюрьма! Уже!..") вытаскивают из карманов и роняют ассигнации, никак не могут сосчитать; Дмитрий перочинным ножиком взламывает шкатулку, — пуста прелестная шкатулка! Пуста и грубо обезображена ножом… Сбегают вниз, спешат сумеречными переулками к придворной прачешной, на квартиру кастелянши. Креницын встречает — они вдруг оказываются в зальце, заставленном креслами и лубяными коробьями. Раскаленный рог месяца упирается в оконницу, отбрасывает темный крест на льдисто мерцающий пол… И страшная слабость; ноги подкашиваются; он опускается на узкий сундук ("Ах, как жестки железные полосы оковки!"). И туман. И в нем — неестественно белое чело камергера Приклонского, влажные близорукие глаза в красных веках. И тишайший, вздрагивающий, полный слез маменькин голос… Но это уже во сне.

XIX

"…Баратынский и Ханыков, отпущенные на масленицу к родственникам, вместо того, чтобы идти к оным с присланными за ними людьми, с коими из корпуса отпущены были, пошли к камергеру Приклонскому, по знакомству их с сыном его, пажом Приклонским, и вынули у него из бюро черепаховую в золотой оправе шкатулку и 500 рублей ассигнациями. Директор корпуса, коль скоро о сем узнал…"

Генерал-лейтенант Клингер отъехал в кресле по навощенному паркету и шумно выдохнул скопившийся в груди воздух. Он отдыхал.

…Экзекуция в Пажеском корпусе всколыхнула многое. Впервые за долгие годы отчасти утолялась тоска по отмщенью. Он даже испугался себя в те минуты. Спасибо добродушному глупцу Клингенбергу, что надоумил выйти за дверь.

И этот статный юнец с лицом нежным и решительным тоже задел, растревожил…

А случай с церковью?

…Он мнил себя редкостным сердцеведом, учеником Лафатера, знакомством с коим весьма гордился. Навещая Пажеский корпус, он пристально вглядывался своими прекрасными, льдистыми глазами в бледнеющие лица воспитанников, стараясь определить, кто мог отважиться на столь дерзкую и романтичную шалость.