Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [18]

Он пробежал написанное — и, боясь слишком встревожить расхворавшуюся маменьку, добавил постскриптум:

"Многие улицы высохли, можно гулять, сколько хочешь…"

— Сколько хочешь, — повторил он и насмешливо покачал головой. Ах, как бесстыдно научается он лгать!

"Какое удовольствие смотреть, как тянутся к солнцу слабые весенние травинки! Как я мечтаю быть с вами сейчас и деревне!"

Крестообразная тень упала на бумагу — он испуганно вскинул глаза. Все было спокойно: просто солнце перешло на другое место. Он вообразил вдруг темное плоское лицо Мацнева; изучающего это посланье, ненароком попавшееся в его руки, — и, гадливо сморщившись, сделал еще одну приписку:

"Сообщите мне, пожалуйста, запечатанным или распечатанным получите Вы сие письмо".

— Сочиняешь? — раздалось за его спиной.

Евгений проворно накрыл лист учебником Войцеховского.

Ханыков, ухарски крякнув, сел рядом. Наклонился и поднял с пола листок, исчерканный вензелями и затейливыми титлами.

— Однако! Это ты?

— К уроку каллиграфии упражнялся…

— Занятно… — Ханыков поднял на товарища узкие блестящие глаза. — Да ты художник!

Евгений польщенно зарделся.

— Дивно, дивно, — продолжал Ханыков. — А вон и Галаган ползет. Эй, Галаган, что нос повесил?

— В город не отпускают. А как надо! Ах, прямой зарез — так надо!

— Слушайте, господа, — решительно сказал Ханыков. — Был я намедни у брата старшего. Он только что из Парижа. — Дмитрий щипнул заметную полоску пуха над верхней губой. — Брат у меня ёра, улан. А в Париже побывал — так совсем стал угар, как у них в гвардии говорят. Надышался.

— Чем надышался? — вяло спросил Галаган.

— Воздухом, — насмешливо бросил Ханыков. — Император хлебнул, а гвардия и двор так и вовсе захмелели. Ждите перемен, господа.

Пажи помолчали.

— А что Бонапарт? — поинтересовался Евгений.

— За Бонапарта не беспокойтесь, господа, — важно отвечал Ханыков. — Он недолго усидит на своем острове. Сама фортуна взяла его себе на колени, она еще послужит ему… — Дмитрий сплюнул на пол, — Завтра опять пойду к брату.

Евгений, нахватавший скверных баллов по немецкому, и Галаган, наказанный за курение в нужнике, завистливо переглянулись, им предстояло провести воскресенье в стенах корпуса.

— У меня тоже брат есть, — сказал Поль. — Он чиновник. Но тоже ужасно много знает. У них в канцелярии все новости… — Галаган помолчал минуту и добавил со скромным достоинством: — Он в канцелярии Кикина. В комиссии прошений на высочайшее имя.

— Да, жаль, жаль, — неопределенно пробубнил Ханыков. — Да, хорошая эта штука — брат.

— Брат — это друг, дарованный природою, — заметил Евгений. — Так Плутарх говорил.

— Брат — это нешуточно… — бормотал Ханыков, обдумывая что-то.

И вдруг, хитро сощурив неистово заблестевшие глаза, обнял приятелей за плечи и зашептал горячо:

— Слушайте, великая мысль осенила меня! Не такая нынче пора, чтобы терпеть тиранию какого-то пьяного прохвоста.

— Не такая! — с мрачным жаром подтвердил Галаган.

— Нам должно объединиться! Господа, составимте общество мстителей!

— Любопытная мысль, — одобрил Евгений. — Но постой, Дмитрий… — Он замолчал, покраснев.

— Ну вот, опять мямленье, сомненье! — пробурчал Ханыков. — Вечно ты, Баратынский, раздумываешь. Действовать надобно!

— Но кому мы будем мстить?

Ханыков с недоуменьем уставился на товарища. Баратынский выдержал взгляд, лишь лоб его слегка побледнел.

— Иль мало тебе унизительных досмотров пьяного бурбона? — начал Ханыков. — Иль не бесит тебя стесненье в поступках, в действиях? — продолжал он, постепенно воодушевляясь звуками твердого своего голоса. — Иль не хватает тебе, что тобой помыкают, как простым денщиком? Иль не восстает в душе твоей поруганное достоинство русского дворянина?

Галаган хлопнул в ладоши;

— Браво! Я вступаю в общество! И обещаю кровию своей и честию служить…

— Креницын уже готов. С кузеном Приклонским я говорил тоже — был вчера у него в лазарете. Он склоняется к моему плану.

— Я тоже склоняюсь, — с улыбкой сказал Евгений, — Вот вам рука моя.

— Чье это творенье? — спросил Галаган, вертя в пальцах исписанный каллиграфическими росчерками листок.

— Баратынского, — уважительно ответил Ханыков. — Гляди — рука государя…

— Молодец. Чудо… — Галаган опасливо и благоговейно склонился над императорскими начертаньями. — Но какое искусство, однако… А за Мацнева — можешь?

— Разумеется.

— Я за батюшку могу, за брата тоже, — пробормотал Галаган, любуясь подделанными вычурами и вензелями. — Но они подписуются просто… — Он вскинул на товарища загоревшийся взгляд: — Выручи, Эжен, а? За Мацнева. Он трудно пишет, я не смогу.

Евгений, вспыхнув, присел на кончик скамьи и вывел фамилию капитана с крючком и размахом в конце.

— Чудо, чудо! Не отличишь… А остальное я уж сам припишу. Я ведь тоже художеством дома занимался. Батюшка очень хвалил — особливо как я маску Зевеса скопировал…

— Молодца Галаган! — тихонько восторгался Ханыков. — Я в окошко глядел: унтер внизу прочел записку, пропустил и даже честь отдал! Повезло: Мацнев болеет, не проверил… А что ж ты, Баратынский? Почему для себя не сделал?

Евгений покраснел и не ответил.

Чтобы скоротать несносную воскресную скуку, он принялся мастерить для захворавшего Приклонского кукольный театр. Из липовых чурбачков, палочек и обрезков шинельного сукна сладил три потешные фигурки, соединил нитками и резинками, раскрасил цветными карандашами — и получились пресмешные Пьеро, Арлекин и Коломбина. Креницын, скептически посмеивавшийся вначале, незаметно увлекся сам и, обнаружив отличный портняжный дар, скроил для кукол панталоны и плащи. Евгений склеил из картона сцену и складные ширмочки.