Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [118]

— Папа, что же вы… Николя, гляди, что нарисовал папа!

— У! Настоящий замок! — радостно прогудел Николенька.

— Да, — смущенно сказал он, — взбрело вдруг в голову… Это у соседа было, около Мары. Но мы не станем копировать, мы придумаем что-то свое. Чтоб увеличить сходство с крепостью, пристроим с боков контрфорсы — вот так. И два симметричных эркера по сторонам фасада — хорошо?

— Гм. Недурно, — пробормотал Левушка неуверенно.

— А подземный ход? — шепотом спросил Николенька.

— Да — подземный ход? — оживился старший.

— Что ж, можно, — согласился отец, улыбаясь и по-детски прикусывая губу.

— Но пусть никто-никто не знает! — возбужденно залопотал Николенька. — Никто-никто — даже маменька, даже сестрица Сашенька!

Настасья Львовна, вновь пополневшая, томная, ждущая и страшащаяся, в летнем белом капоте, отделанном кружевами, стучалась в дверь, просила открыть — ее не пускали, по настоянию вошедшего в заговорщицкую роль Николеньки. И она отступала, улыбаясь, снисходительно и благосклонно.

Когда проект был готов совершенно, ее наконец пригласили для обсуждения. Настасья Львовна одобрила все, только контрфорсы ей не понравились, и затея с двумя застекленными выходами по обеим сторонам гостиной, вытянутой поперек всего первого этажа, вызвала ее сомнения.

— Но воображаю какой будет холод! И неизбежный сквозняк! Мы все простудимся — в особенности маленькие.

И она бережно огладила полные свои чресла, находчиво драпируемые вольным капотом.

— А мы… мы башню и нижний этаж снаружи кирпичом обложим! — сказал Левушка. — Будет тепло!

— Да! И вражеб… и враждебные ветры не ворвутся! — присовокупил неисправимый романтик Николенька.

— Дельная мысль! — подхватил отец. — Деревянный дом — это не замок. А коли построить из одного камня — каземат, тюрьма. Дерево в камне — это занятно! Дерево даст теплоту и мягкость, камень — прочность. — Он свирепо нахмурился и, подняв младшего к потолку, заключил торжественно: — И враждебные ветры не ворвутся к нам никогда!

L

За работу он принялся с мальчишеским рвеньем. Весело было разыскивать и назначать толковых десятников, нанимать с приказчиком плотников и столяров — столько встречалось лиц, столько разнообразных характеров угадывалось даже при беглом взгляде на сборище мужиков, с притворным смиреньем толпящихся вокруг горластого подрядчика, нарочито принаряженных ради того, чтоб угодить тороватому барину.

"Сколько силы! Какая славная смекалка в этих чертах, в похватчивых руках!" — думал он, послушно следуя за старым приказчиком и морщась от грубости, с которою тот обращался к нанимаемым мастерам. "Ах, как хорош этот парень! Лицо женственно, бело, но губы твердые, терпкие. И смотрит исподлобья, недобро… Да за что ему быть добрым со мною?"

Приказчик был стар и подслеповат — и потому придирчив с работниками сверх всякой меры. Он решил сыскать себе нового помощника.

Настасья Львовна, счастливо разрешившаяся от бремени, собралась на богомолье в недальнюю Хотькову пустынь. Он сопровождал жену, распустив работников по домам до своего возвращения.

После обедни Настенька повстречала знакомую переславскую купчиху и пошла с нею и камердинером покупать снетки; он с приказчиком остался ждать ее в монастырском подворье.

В трактире его вниманье привлек пожилой мещанин с грубым светлым лицом, несколько вздетым кверху, как у слепца. Потертая поддевка не сходилась на выпуклой, как бы горбатой груди мещанина, из-под старой порыжелой шляпы вываливались прямые космы жестяного цвета. Почуяв пристальный посторонний взгляд, мещанин поднял глаза; блестки детской лазурной голубизны вспыхнули в них.

Мещанин оказался знаком приказчику, и тот, почтительно изогнувшись поджарым гончим туловом, тут же за столом рассказал, что Конон Подвязнов — человек удивительной жизни и особого ума, что происходит он из потомственных столяров, отец его даже художничал. Сам Конон тоже резал по дереву, а в городе Переславле даже делал для монастыря фигуры святых в натуральный рост и затейливые древесные прикрасы. Жена его была крепостная помещицы Пальчиковой, очень хворала и померла рано, когда мужа забрили не по жеребью в солдаты. За военное геройство ему дали крест и отпустили на волю. Он ударился в бродяжество, ужасно пил; поступил на позументную фабрику купца Мытарева, полгода поработал и уволился. С той поры скитается, всюду возит с собой ученые книги, знает и древнюю, и новую грамоту, и множество всяких ремесел и слывет человеком самой строгой и справедливой жизни.

Конон разговорился легко и охотно. Чем-то неуловимым он напоминал покойного дядьку Боргезе — тертого, доброго странника, тоже любившего уснащать свою речь мудреными старинными словесами.

"Детям полезно: славянский язык, священное писание, резьба по дереву, — мысленно убедил он жену. — Мужик честный, хозяйственный", — подкрепил он свои соображения о новом знакомце.

Конон согласился поехать в Мураново и пожить там, сколь поволится.

Он оказался отличным садовником. Умел ходить за пчелами, и столярное дело знал досконально, и даже мог пользовать больную скотину. Держал себя с достоинством, но разуменьем своим никогда не хвастал.