Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [103]

А на рассвете разбудили веселые ругательства, и громкий смех, и бесцеремонное топанье — но уже внизу, под окном. Он в ярости соскочил с кровати и, сжимая лопающиеся от невыносимой боли виски, распахнул обе створки разом.

Запыленные, разбитые дрожки бочком жались к принаряженному дормезу; почтовая тройка, вымотанная долгой и, видно, азартной дорогой, уныло нурила хвосты и гривы. Трактирный человек в поношенной ливрее проворно снимал с запяток сундук и, отдуваясь, тащил к крыльцу. И следом за ним по скрипучим ступеням взбегал Пушкин в шинели с бархатным воротом и в мятой поярковой шляпе.

Он без стука ворвался в нумер, оказавшийся соседним с его комнатой.

Пушкин в длинном глухом сюртуке укладывал на подоконнике большой дуэльный пистолет и потертые записные книжки.

Он живо обернулся; лицо его было бледно и смугло; молодые, едва ощетинившиеся усы придавали ему выраженье мальчишеской забиячливости.

— Ба! — воскликнул он радостно. — Баратынский! Вот не ждал.

Они обнялись. Пушкин, засмеявшись, высвободился из объятия и отступил на шаг.

— А ты изменился, душа Баратынский.

Он прикрыл усы и дернувшиеся губы ладонью; поголубевшие глаза налились внимательным и насмешливым блеском.

— Так правда — ты службу кинул?

— Кинул, Пушкин. Но расскажи, с чем ты пожаловал в Казань?

Пушкин расхохотался.

— Не поверишь, брат Баратынский!

— Неужто дела романические?

— О да! Роман, и преавантюрный… — Пушкин с таинственным видом привстал на цыпочки и шепнул приятелю на ухо: — Предосудительнейший союз — и с кем? С Емелькой Пугачевым!

— Да полно!

— Клянусь Вакхом, Кипридой и блудливыми очами городничихи, с коей катил сюда от самого Нижнего! Но как твои? Прелестная твоя воскресительница? [135] Что Левка? Я его научу-таки боксировать — погоди ужо, тебя лупить станет!

— Непременно обучи боксировать, и нынче же: уж я тебя не отпущу, покуда не побываешь в Каймарах… Но для чего ты запустил усы?

— Усы да борода — молодцу похвала: выду на улицу — дядей зовут. Баратынский, душа моя, но я меж тем должен немедля приниматься за дело! Женка в гневе великом: совсем забросил ее. Но некогда, господь свидетель, так некогда…

— Ты ведь не спал ни часу. Отдохни с дороги.

Пушкин махнул рукою:

— В могиле отоспимся, друг Баратынский. До сна ль мне теперь? Его величество Пугачев изобидится насмерть! Слушай! Окажи мне услугу! Познакомь с Казанью, с окрестностями…

Евгений сконфуженно помотал головой:

— Признаться, худо я знаю и Казань, и окрестности ее. Но я поскачу сейчас к профессору Фуксу — он всю подноготную расскажет и направит, к кому надобно.

— Немец? Занятно… Не пропадай надолго, душа моя!

Но, известив Фуксов и вернувшись в гостиницу, он уже не застал Пушкина. Досадуя на свою медлительность, а заодно, и на сверхъестественное проворство давнего товарища, он отобедал в трактире "Одесса" и завалился спать.

Уже вечерело, когда его разбудил громким стуком и смехом Пушкин, успевший сбрить свои щетинистые усики и переодеться в черный фрак. Смуглое лицо его порозовело, глаза сверкали влажным голубым блеском.

— Душа моя, что за прелесть Казань! Какой кремль! Гулять, правда, боязно: стены обваливаются, но ландшафт — диво! Вообрази: я побывал даже в каземате, где сидел мой злодей анпиратор. А каков в Суконной слободе Горлов кабак, рожи и речи какие! Так и ждешь, питух с всколокоченной башкою кликнет: "Жги город, робята!" Горлов — это оттого, что фабричные горло в нем драли! Славно?

— Разумеется, славно, — пробормотал он. — Идем, однако ж, к Перцову, от него был человек.

— Славно! — повторил Пушкин выпрыгивая из дрожек и озирая Рыбнорядскую площадь, тесную от возов, лавок и коновязей. — Вечереет, а что народу, шуму! Хорошо, бойко!

Перцов, парадно приодетый и раздушенный, повел гостей во второй этаж.

— Но уговор дороже денег, Ераст Петрович, — напомнил Пушкин, останавливаясь в небольшой передней. — Я не готов к многолюдству, да и костюм на мне дорожный.

Перцов широким жестом распахнул дверь, и они оказались на пороге вместительной залы, полной принаряженных людей самого разного возраста.

Пушкин по-детски ойкнул и попятился; Перцов перехватил его за талию и осторожно втолкнул в залу.

— Александр Сергеич, это все — моя семья. Клянусь вам "Северною пчелою" купно с бедным "Заволжским муравьем", что все эти люди — домочадцы мои…

Пушкин быстро освоился в этой огромной семье; возбужденно посмеиваясь, рассказывал он петербургские новости и даже читал свои эпиграммы, выдавая их за изделья князя Вяземского; неутомимо расспрашивал о здешней жизни… Евгению стало вдруг не по себе. Надежда на задушевный разговор с милым товарищем рушилась; Пушкин, казалось, не обращал на него никакого внимания.

Перцов предложил витиеватый тост, где вспомнил слова московского профессора Павлова о том, что растенье, возросшее из родной почвы, имеет свою сферу и что человек тоже обладает своей сферою, вне которой он должен умереть, — Пушкин возразил со смехом, что все сферы родственны и нужны человеку.

Выходя из-за стола, он опять быстро спросил ни с того ни с сего:

— Так ты впрямь оставил службу?

— Далась тебе моя служба… Конечно, впрямь, — подтвердил Евгений, преодолевая глухую досаду. — Не мальчик же я, чтоб вилять перед приятелем!