Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [102]

— Август, осень, а парит как, — заметил Серж, приоткрывая запыленное оконце. Свежий хлебный ветер отрадно повеял в затхлую духоту кареты. Мерный стук топоров долетел из-за оврага: сосед сводил рощу.

— Гермес, всюду Гермес действует, — пробормотал старший. — Вот и Языков пишет: определился в Межевую, все к тому же бессмертному Гермесу, под началом которого служил когда-то Вяземский, а потом и я.

— Что ж, пусть хоть Гермес действует, — сухо бросил младший. — Все лучше, чем болеть со скуки или спиваться втихую, как наш братец Леон.

И спросил внезапно:

— Скажи, Эжен, ты с Каховским знался?

— Видел — но так, мельком: кажется, Рылеев представил…

— Каков он был? Как разговаривал, двигался?

Евгений натянуто рассмеялся:

— Не помню, милый. Давно было. И Рылеев-то полузабылся.

— Поразительно, — проговорил Сергей, обращаясь не к брату, а к отворенному окошку, — Повезло на встречи с необыкновеннейшими людьми времени — и через жалкие несколько лет все позабыть!

— Не все, положим. — Евгений обиженно и надменно откинулся на кожаные подушки. — Далеко не все. Но должен сознаться: знакомства с подобными людьми не принадлежат к главным впечатлениям моего бытия. И безумные их поступки, ежели и представлялись мне когда-то достойными благоговения, ныне ничего, кроме жалости и недоуменья, во мне не вызывают.

Он тщательно раскурил сигару.

— Их деянья кажутся мне усиленным до трагической абсурдности подобием моего отроческого безумства.

— Ты о своем пажеском преступлении?

— Иных преступлений и безумств я, по счастию, не совершал.

— Бездейственное бытие — тоже преступленье. Особливо в такой стране, как Россия.

— Но ты-то доволен ли многодеятельной своей жизнью? — отпарировал старший.

Серж промолчал.

— Убежден, что, достигнув полной зрелости и умудрясь реальною жизнью, ты станешь судить иначе, — смягчаясь, сказал Евгений. — Свершать нелепости единственно ради того, чтобы совершить что-то, — несомнительное доказательство умственной ребячливости. Не так ли?

Сергей презрительно безмолвствовал.

— Опусти окошко — не выношу сквозняков, — раздраженно попросил старший брат.

— Изволь. А тебя попрошу не курить: у меня мигрень разыгрывается от этих дорогих сигар.

XXXIV

Он пожаловался жене, что им, как пушкинским Онегиным, все более овладевает охота к перемене мест. Настенька, прибегнув к ласковым хитростям, уговорила вернуться в Каймары, к недугующему Льву Николаевичу.

Начинался сентябрь, сухой и погожий, с легкими хрусткими утренниками и такою высокой, такой прозрачной синевою небес, что душа сладко маялась невнятной печалью, жаждою неопределенного счастья, тоскою по какой-то неведомой деятельности.

Пятого утром он отпросился у Настеньки в город и к обеду был уже в Казани.

Он не захотел останавливаться в городском доме тестя, а велел ехать в гостиницу Дворянского собрания, в тихий Петропавловский переулок.

Гостиница, окруженная сонными маленькими домиками, была почти безлюдна. Небритый припухший ротмистр — верно, ремонтер — встретил его на лестнице и, изысканно поклонившись, осведомился, не желает ли мосье сразиться по маленькой в бостон; Баратынский со столь же изысканным поклоном отвечал, что нет, не желает. Припухший ротмистр обиженно чмокнул и, кивнув уже с откровенной нахальностью, хлопнул дверью своего нумера.

Отобедав в гостиничной ресторации, он вышел прогуляться. Двор был пуст, лишь допотопный, но свежелакированный дормез горбился под раскидистой липой.

Он перекрестился на изящную махину Петра и Павла и спустился к Проломной.

Во втором этаже большого щербаковского дома продавали привезенных из Москвы птиц. В просторной темной комнате царила невообразимая кутерьма звуков: пенье, свист, щелканье и чиликанье перебивались бранчливыми выкриками покупателей и меланхолическими замечаньями знатоков, толпящихся у прилавка. Попугай с растрепанным перламутровым хвостом ругался дураком; ученый скворец то заливался по-соловьиному, то подражал флейтовым стонам и кошачьим воплям иволги. Средь всего этого содома невозмутимо сидел на перевернутом лукошке хозяин, щуплый мужичонка, и покуривал едчайшие корешки.

Он купил для маленькой Машеньки ярчайшую лимонную канарейку и, велев камердинеру снести ее в гостиницу, побрел переулком вверх.

Рассеянно озираясь и кланяясь полузнакомым барыням и купчихам, выходящим из модных магазинов, он дошел до подножья университетской горы и, отыскав тропку, памятную по прогулке с Перцовым, поднялся к полукруглой колоннаде и присел на обветшалую скамейку.

"Ераст был прав, — подумал он. — Год с небольшим, а не узнать фуксовского сада".

Обильный репейник победоносно глушил отцветшие кусты штамбовых роз; ободранные на мочало липки жалко светлели телесной наготой стволов, и чья-то коза усердно щипала травку, высоко взросшую в стенах разрушенной оранжереи.

Солнце, ущемленное скатами холмов, грузно садилось за Волгой. Ровным, пыльным блеском золотилась дальняя степь.

— Как время катится в Казани золотое, — сказал он и быстрыми шагами сошел к Рыбнорядской улице.

Уснул с трудом: ротмистр за стеною играл с отыскавшимися партнерами далеко за полночь. Победные клики, брань и звон шпор пробивали толстую стену, точно звуки неприятельского стана, ведущего осаду затаившейся крепости.