— Что такое? — спросила Русанда.
— Веруню кто-то звал… Несколько раз кричал: «Ве-ру-ня!»
Но Веруня зевает, болтает ногами.
— Это меня зовут обедать.
— Что же ты не идешь?
— Сегодня у нас крупяной суп. Я его не люблю.
— А что ты любишь?
— Блины.
Видя, что ничего не помогает, Домника вышла во двор.
— Ты что-то хотела мне сказать? — спросила Русанда уже во дворе.
— Скридон пригласил в клуб.
— Ну?
— Я не знаю, что делать, — идти или не идти.
— Отчего ж тебе не пойти? И мы с Георге придем.
Домника некоторое время стояла раздумывая.
— Это правда, что вы сфотографировались?
— Правда.
Домника то завязывала, то развязывала косынку.
— И кто еще с вами снимался?
— Только мы вдвоем.
Домника грустно посмотрела на дорогу, следя, куда пойдет курочка-голошейка, но та все бродила без толку.
— И как вы стояли, когда вас фотографировали?
— Рядом.
Но Домнике нужны были подробности.
— Покажи.
— Как показать?
Домника замерла, опустила руки, глядя на скирду соломы.
— Покажи, как стоял Георге.
Русанда нехотя подошла к ней, спрятала свое плечо за плечом Домники и слегка наклонила к ней голову. Домника искоса следила за подругой, а когда Русанда положила ей на плечо еще и руку, Домника вздрогнула — это была фотография большой любви, так фотограф снимал только помолвленных.
— Ой, я ведь забыла запереть двери!
И бегом домой.
Она шла, счастливая, и радовалась тому, что наконец избавилась от этой дуры Веруни, радовалась тому, что сегодня пойдет со Скридоном в клуб, и у нее так хорошо уложены волосы, но откуда-то с высокой синевы летели прозрачные крупные капли и стекались ручейками по лицу, по подбородку, по рукам…
Домой она вернулась в прекрасном настроении, довольная собой, довольная всем на свете, и если бы кто потом сказал ей, что была у нее когда-то заветная мечта, которую она сама же с корнем вырвала из сердца, Домника бы ни за что не поверила.
Верно сказал, кто сказал: «Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил». Все успела Домника сделать до прихода Скридона: подмела в сенцах, перед хатой, полила цветы в садике, а то они так запылились, что и на цветы непохожи; заперла теленка, у которого была глупая привычка подходить к самому порогу и бодаться, будто тут все его приятели. Одно упустила бедная девушка — Трофимаш не пошел гулять, как они договорились, а взобрался на плетень и, сидя там, считал прохожих, а когда никого не было, крутил над головой кнут, который стащил из сеней, воображая себя на телеге. Если б она раньше его увидела! Но она спохватилась только тогда, когда он уже беседовал со Скридоном.
Заметив чужого человека, открывающего их калитку, Трофимаш поинтересовался:
— Вы зачем идете к нам?
Скридон посмотрел на его до невероятности гладко причесанные волосы и сказал:
— Иду к твоей сестре.
— А зачем вам моя сестра?
— Да вот… Хочу пойти с ней в клуб.
— Напрасно вы пришли, я ее не пущу. И мама не пустит.
— Договоримся как-нибудь.
Скридон уже прошел мимо, по Трофимаш решил, что разговор еще не окончен.
— А знаете, почему мама ее не пустит?
— Почему?
— Потому что она уже не хочет спать со мной на печке. Хочет на софке, а мама не позволяет — софка и так старенькая, и Домника может совсем ее поломать. — И вдруг, рассердившись, закрутил над головой кнутом. — Ну, пошла, кляча старая!
Когда Скридон подошел к Домнике, бедная девушка была краснее мака и пыталась пальцами всадить гвоздь, вылезший из дверного косяка. Если бы только она знала, что перетерпит из-за этого сорванца, еще с вечера отвела бы его к бабушке. Теперь она стояла и соображала: сидеть одной с парнем в доме — нельзя, сидеть во дворе — не на чем. И в довершение всего у нее развязался шнурок на туфле, и как его теперь завязать?
— Ты готова? — спросил Скридон.
И она решилась:
— Готова.
Когда они вышли, Трофимаш пристально посмотрел на них, — видимо, хотел что-то сказать, но Домника его опередила:
— А ну подожди, я тебе застегну пуговку на воротничке.
Но Трофимаш был не дурак, он хорошо знал, как сестра застегивает пуговки. Соскочил с забора и задал стрекача, только пятки засверкали. Даже не оглянулся, пока не забежал в самую глубь сада.
— А на кого ты дом оставляешь?
— Мама здесь, у соседей.
И казалось ей, что все только на них и смотрят, и боялась, как бы у нее совсем не развязалась туфелька, и поэтому шла как можно медленнее, а Скридон все забегал вперед, и люди подходили к своим плетням и смотрели, как они идут; один впереди, другой позади, и все молчат, молчат…
Но уж зато сам вечер в клубе обернулся для Домники праздником на всю жизнь. Оказалось, этот самый Скридон, такой смешной, чудаковатый и даже чуть нелепый, обладал каким-то редким даром преображения. Он схватывал на лету малейшую, самую пустяковую мелодию, ее ритм, ее краску, ее певучесть и, одухотворяясь ею, становился уже совсем другим человеком. Вдруг он уже и высок, и строен, и серьезен, и умен, и породист, точно бог весть какие древние ветви сошлись на нем: и каждый шаг плавен, и каждое движение красиво, глаз не насытится, глядючи на него, а ему до этого и дела нет. Спокойный, важный, торжественный, он весь отдается танцу, и все его движения похожи на переливы дивной реки, которая все течет, петляет, кружит, и ни конца ей, ни края.
