Небосвод несвободы - [11]
Шрифт
Интервал
Ну, и ладно, и не надо, нам всё это не впервой.
Всё по ГОСТу, всё по смете, сердцу муторно в груди.
Только небо, только ветер, только радость позади.
Друг мой, зря ты звался Ноем, твой ковчег идет ко дну…
Приходи ко мне. Повоем на прохладную луну.
Уронили мишку на пол, в подземелье, в мрачный штрек…
Дай мне, Джим, на счастье лапу (раз не Джим, сойдёт и Джек).
Глянь: поэт в постылой клети с пистолетом у виска…
Хороша ты в Новом Свете, древнерусская тоска!
Жизнь идёт, как говорится. Горизонт закатный рыж…
Где-то полчища сирийцев заселяются в Париж,
Где-то в руль вцепился штурман, где-то ви́ски цедит граф,
Кто-то взять желает штурмом телефон и телеграф,
Где-то мир вполне нормален, полон шуток и проказ,
Где-то язва Вуди Аллен комплексует напоказ…
Кошки серы, в танке глухо. В белом венчике из роз —
осень.
Welcome, депрессуха.
Ave, авитаминоз.
Январь
Взамен снегов — процеженная хмарь
да тротуаров хмурая окалина…
Под что ты маскируешься, январь —
белёсый, словно уроженец Таллинна?
Чуть зябко. Чашка чая на столе.
В пространстве — недосказанные фразы…
В сонливой заоконной полумгле —
артритом искорёженные вязы.
Тайм-аут. Тусклый отсвет фонарей.
В горшочке мини-ель — араукария…
И тени превращаются в зверей,
сошедших со страницы бестиария.
Неохраняем осаждённый форт,
надежды на спасение — ни йоты.
И сумасшедший ветер паранорд
вгрызается в дверные переплёты.
Хвались же, месяц с номером один,
победною ухмылкой Пола Ньюмана
в проёме незадёрнутых гардин
(звучит красиво, но не мной придумано).
Мне внятен примитивный твой словарь,
к твоим губам примёрзнувшая флейта…
Ведь всё твоё оружие, январь —
заиндевевший столбик Фаренгейта.
Что нам, январь, твой ледяной улов,
и свет звезды, в холодном небе тающий,
на фоне наших, самых важных слов,
которые не сказаны пока ещё?
И что с того, что ночи дольше дней
и тучи собираются на вече?
Почти всегда январского сильней
сердечное.
Людское.
Человечье.
Шахматы
Ты оставлял проверенный причал,
ты применял теорию начал,
и бесконечной виделась орбита.
Впивались пальцы в жаркие виски,
и в бой рвались бретёрские полки
под флагом королевского гамбита.
Но эта буря быстро улеглась.
Стратегии причудливая вязь
свела к нулю особенности стиля.
Уже притих крикливый Колизей,
и, может, будет проще без ферзей
в непостижимых джунглях миттельшпиля.
Но понял ты: с ферзём ли, без ферзя,
а в этой битве победить нельзя
ни при какой, по сути, подготовке.
Осталось лишь достойно проиграть
и схоронить поверженную рать
в районе королевской рокировки.
Погаснет день над шахматной доской,
даря тебе заслуженный покой
на зыбкой грани небыли и яви,
когда Харон, пробормотав: «Адъю!»,
расчётливо пожертвует ладью
и, усмехнувшись,
мат тебе объявит.
Там, где нас нет
Там, где нас нет, там, где нас нет — там звёзды падают на снег,
и нежатся людские сны в уютных складках тишины.
Там, где нас нет, где есть не мы — там ни болезней нет, ни тьмы,
и белый лебедь на пруду качает павшую звезду.
Там, где мы есть — пожатье плеч и невозможность нужных встреч,
да на губах — токсичных слёз прогорклый медный купорос.
Осколки глупого вчера, зола погасшего костра…
И лишь в наушниках слышна «Кармен-сюита» Щедрина.
Как облаков изломан строй! Ружьё на стенке. Акт второй.
И хмуро смотрит пустота со строк тетрадного листа.
Чуть пылью тронутый плафон и листьев красно-жёлтый фон
должны бы создавать уют… А вот поди ж — не создают.
Почти дождавшись счета: «Три!», я — в этом скорбном попурри,
я в этом чёрно-белом дне — песок на океанском дне.
И нет дороги кораблю… Лишь нежность к тем, кого люблю,
с которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду.
Уход
Вот человек уходит. Как талый лёд,
как самолётный след, как простудный вирус…
А на губах — болезни седой налёт.
Сами же губы — ломкий сухой папирус.
Жизнь превратилась в тень, ветерок, зеро.
Больше не будет времени, чтоб проститься…
Где-то, в каком-то дьявольском турбюро
снова в продаже туры по водам Стикса.
Не повернуть обратно на той черте,
и не свести иначе баланс по смете…
Поздно. И в полумраке застыли те,
кто осознали смерть, но не верят смерти.
Предать
Ты порою мастак: если тянет постичь благодать,
но иначе никак — значит, можно продать и предать,
и запутать концы, безмятежною делая речь,
чтоб энергия Ци не давала преступную течь.
Спрячь свой пепел, Клаас, и не надо, не штопай прорех:
из распахнутых глаз не зияет гангреною грех.
Пуркуа бы не па? Оставался бы в глянце фасад.
Ну, а гибкая память не вспомнит дорогу назад.
Верь в добро и во зло, сохраняй горделивую стать:
предавать так несложно, что может традицией стать.
Не в котле, не в петле, ты не знаешь ни горя, ни драм,
лишь душа стала легче на несколько (кардио) грамм.
На лавочке
Присесть на лавочку. Прищуриться
и наблюдать, как зло и рьяно
заката осьминожьи щупальца
вцепились в кожу океана,
как чайки, попрощавшись с войнами
за хлебный мякиш, терпеливо
следят глазами беспокойными
за тихим таинством прилива,
и как, отяжелев, молчание
с небес свечным стекает воском,
и всё сонливей и печальнее
окрестный делается воздух.
Вглядеться в этот мрак, в невидное…
От ночи не ища подвохов,
найти на судорожном выдохе
резон для следующих вдохов.
Но даже с ночью темнолицею
сроднившись по любым приметам —
остаться явственной границею