Небосвод несвободы - [10]

без которой мир плоский и зыбкий…

Лишь сверкает убожеством зуб золотой

в эпицентре щербатой улыбки.

В жалком мире моём — беспредел и бардак,

нет простора моим эмпиреям…

Как же можно судьбе издеваться вот так

над безденежным старым евреем?!

Кто я в прошлом? Считай, беспородный акын.

Через миг — окончанье концерта…

Лейтенанта ли Шмидта законный я сын,

или, может, Зиновия Гердта?

Не желают со мной дел иметь наяву

парижане, берлинцы и венцы…

Неужель оттого, что я глупо слыву

нарушителем важных конвенций?!

Я мудрец. И мне ведомо всё обо всём.

Так зачем же, не видимый Богу,

всё бегу я куда-то с тяжёлым гусём,

припадая на левую ногу?

Кино

До встречи, недостигнутое дно! Подаренное — пущено на ветер. Что наша жизнь? Скорей всего, кино, важнейшее из всех искусств на свете. Туманна даль. Туманен (столь же) взор. Без Маргариты вновь томится Мастер… И голову ломает режиссёр, как сделать из артхауза блокбастер. Кусочки есть — картины общей нет; дедлайн на пятки наступает властный… В порядке звук. Вполне поставлен свет. Но склеить кадры… Проще склеить ласты. Что, расскажи, в искусство ты привнёс? — пустой и зряшный гомон жилконторы. А впереди — критический разнос и вялые коммерческие сборы. Раз видишь дно — так и сиди на дне в забытом Богом и людьми затоне, чтоб Спилберг ухмылялся в стороне и потирал артритные ладони. Застойный кризис и сердечный криз — суть братья. И о том твоя кручина, что жизнь, увы, уходит камнем вниз, как качество ролей у Аль Пачино.

Всё то, что ты ни делаешь — отстой, хоть опыт есть и путь проделан длинный. Где «Оскар» твой, где «Глобус Золотой»? Всё ближе запах «Золотой Малины». Другим достался голливудский шик и «Сотбис» баснословнейшие лоты. Ну, а тебе взамен признанья — пшик, фальшивое сиянье позолоты. Кругом враги, завистники, скоты — тверди себе об этом, ночь ли, день ли… Да, Стэнли Кубрик — он почти как ты. Но не тебе достался Кубок Стэнли. Всему виною мировое зло, масонов ложь и дети Кэри Гранта, поскольку невозможно тяжело признать в себе отсутствие таланта. Гораздо проще, галстук теребя (ты ж, собеседник, возмущенно охай), признать изгоем пламенным себя, не признанным народом и эпохой. Хоть сгорблен ты, хоть мал ты, словно мышь, что в колесе наматывает мили, но, может быть, посмертно прогремишь. И вздрогнет мир: «Как так?! Не оценили…» Скажи: «Нет, я не Байрон, я другой…», нахмурься и не строй эпохе глазки. «Я недооценён, и я изгой». И сей пассаж поймёт Роман Полански.

А впрочем, хватит стонов, мон ами. Не жалуйся на горечь и усталость и просто адекватно досними всё, что тебе доснять ещё осталось. Давай, снимай свой личный рай и ад; давай, снимай задумчиво и немо, пускай без «звёзд», пусть твой продюсер — гад, пусть даже киноплёнка — фирмы «Свема». Пусть злобствует критическая рать и строится, шипя, в колонны по три, но если ты сумеешь не соврать, твой фильм, возможно, кто-то и посмотрит; возможно, ты б кого-то и зажёг из-под своих построек и развалин…

А комплексов не надо, мил дружок.

Поскольку ты и в них — не Вуди Аллен.

Совесть

В единстве, во вражде, мирясь и ссорясь,

не меряя тернового венца,

извечно существуют ты и совесть,

два чёртовых сиамских близнеца.

Нависнув над тобою тёмной шторой,

брезгливо на тебя глядит в лорнет

субстанция, бесплотнее которой

на этом свете не было и нет.

Торжественная, словно колоннада,

с бесстрастием, присущим палачу,

она сквозь фильтры пропускает «Надо!»,

заслоны ставя вечному «Хочу!»

дохристианской сумрачной химерой,

не помнящей родства и прошлых дней…

Но, как ни странно, остаётся мерой

тебя и экзистенции твоей.

«Рвануть бы в мир, где ты пока не лишний…»

Рвануть бы в мир, где ты пока не лишний,

где можно в голос петь: «Тарам-парам!»,

где, не старея, мама Харе Кришны

беспечно моет сотню Харе Рам,

где нет не слишком мирного ислама,

где нет ни ФСБ, ни ЦРУ,

где тащит незатейливая лама

поклажу по-над пропастью в Перу,

туда, где не рождают истин, споря,

погрязнув во вражде и во грехе,

где сеть морщин Тибетского нагорья

исколота иглою Хуанхэ,

где нет тивишных орков или фурий

и новостей, калечащих виски́,

туда, где поступь вражеских центурий

не разрывает воздух на куски,

туда, где чище звук и дождь искристей,

и к нашим душам аллергичен бес,

где тихий свет полузабытых истин,

как лунный шлейф, спускается с небес.

В никуда

Ты не был счастливым ни с кем, никогда, нигде:

одни лишь интриги, травля да лязг металла.

Кровавый свой меч ты в речной отмывал воде —

легче не стало.

Все рыбки златые, кого удалось спасти,

цедили сквозь зубы: «Ну, что тебе надо, старче?»

И с каждым шажком на бескрылом твоём пути

жальче и жарче.

Над скучной и мокрой равниной повис туман,

и тучи в тревожном небе латают бреши.

Дороги размыты. Oсталось писать роман

«Камо грядеши?»

Как здорово быть не страдающим ни о чём,

пока тебе рот предсмертной гримасой не стянет…

Пиши ли роман иль двуручным маши мечом —

легче не станет.

Иди же, иди. Направление — в никуда.

Дыши грозовым, приносящим беду озоном,

пока, притворясь путеводной, летит звезда

в небе бессонном.

Уронили

Уронили мишку на пол, он лежит там целый год.

Счастья словно кот наплакал (не умеет плакать кот

так, чтоб слёзы, слёзы градом по безликой мостовой)…